Коснемся блокады. Хотя как можно этого касаться? Тут или с головой нырнуть в документы, как это делает великий современный исследователь этого ужаса, Никита Ломагин, или иметь в виду, помнить, но не касаться. Все же. Поедем по Рябовскому шоссе, прежде Дороге жизни, официально названной шоссе №101, упремся в Осиновец, железнодорожную станцию Ладожское Озеро. Дальше — или водный путь, или ледовая трасса. Единственная дорога, по которой хоть кого-то можно было вывезти из вымирающего города или хоть что-то в него ввезти.

Сталин Ленинград ненавидел. Это был город единственной мощной антисталинской оппозиции в 1925–1927 годах. Оплот зиновьевцев и троцкистов. Единственная массовая антисталинская демонстрация прошла здесь 7 ноября 1927-го. И вот этого вождь простить «колыбели революции» никак не мог. Питерский пролетариат отлично помнил, что никакого вождя Сталина в 1917-м видно не было, а потому все кино про Великую Октябрьскую — вранье. Где угодно это катило, а здесь нет.

Потому уже и троцкистов и зиновьевцев всех поубивали или выслали, или сами они сломались и готовы были служить, а город все чистили, не переставая. Блокада — один из вариантов такой чистки голодом, холодом и гитлеровскими бомбами. Да и после нее город не оставили. Последнее дело Сталина — «ленинградское». Тогда-то и был уничтожен первый музей блокады Ленинграда, а его создатель, Лев Раков, арестован и отправлен во Владимирский централ, где свел дружбу с философом и мистиком Даниилом Андреевым.

И во время самой блокады за честный рассказ о том, что происходит в городе на самом деле, полагался срок.

В психологии удачливого злодея интересно копаться. Ненависть ненавистью, а инстинкт политика и пропагандиста Сталину подсказывал: покуда он, Сталин, связан с революцией, этот город должен стоять. Поэтому его не сдавали, а обрекли на вымирание. Не на полное, почти полное. В это «почти» вписалась Дорога жизни. Да, памятник невероятного, немыслимого, сверхчеловеческого героизма. Но всякий раз, когда речь заходит о героизме, мне вспоминается Василь Быков. Его спросили, как он относится к подвигу в мирное время. Василь Быков поморщился: «Плохо. Подвиг в мирное время — всегда результат головотяпства и некомпетентности. В нормальной жизни не должно быть места подвигу».

Так ведь, если подумать, подвиг в военное время — результат того же. Маршал Фош, один из самых талантливых полководцев Первой мировой, в ответ на журналистско-милитаристские восторги рявкнул: «Мне не нужны герои. Героизм солдат и офицеров — свидетельство плохой подготовки полководцев». Вот-вот… Нужно было довести гигантский город до того, что его замкнуло плотное вражеское кольцо, чтобы потом героически по одной-единственной простреливаемой дороге, сначала по суше, потом по льду, в навигацию — по воде вывозить людей и ввозить грузы. Кстати, о героизме.

Советский героизм был на удивление аперсонален. Выбирался один герой, как правило, смертник, а все остальные были вообще героями, без имени и биографии.

Кто руководил строительством Дороги жизни? Кто был ее первым начальником? В энциклопедии «Блокада Ленинграда» только имя и фамилия: Василий Монахов. Только в 2003 году на доме, где он жил, установили мемориальную доску. Василий Георгиевич Монахов, 1902–1960. Военный инженер.

А кто был начальником ледовой трассы через Ладожское озеро? В энциклопедии «Блокада Ленинграда» его нет. Капитан I ранга, один из первых руководителей ГРУ (Государственного разведывательного управления), его военно-морского отдела, военный советник в Китае в середине 1920-х годов, Михаил Александрович Нефедов. С ноября 1941-го по май 1943-го он руководил работой Дорогой жизни.
Погиб во время артобстрела, похоронен в Александро-Невской лавре. Родился в Капустином Яру под Астраханью, что едва ли не символично. Капустин Яр (Москва-47) — один из крупнейших засекреченных ракетных полигонов СССР, рассекречен был после того, как американский фантаст Артур Кларк начал свой фантастический роман о советских космонавтах словами: «Когда мы с полковником Ивановым выпивали в Капустином Яру…»

Так вот, о трассе. Уже первый населенный пункт на ней позволяет ощутить связь времен. Приютино в четырех километрах от Петербурга. Усадьба Оленина, где Крылов писал басни. В усадьбе первого директора Публичной библиотеки в 1974 году открыли музей. Потом закрыли, теперь восстановили. Работает.

Неподалеку от Приютино вместе с другими участниками «Таганцевского дела» был расстрелян и засыпан землей в безымянной могиле поэт Николай Гумилев.

А другой поэт, Николай Рубцов, спустя почти сорок лет после гибели Гумилева жил в Приютино. Здесь он написал едва ли не лучшие свои стихи. Например, «Про собак»: «Не могу я видеть без грусти / ежедневных собачьих драк. / В этом маленьком захолустье / поразительно много собак».

Дорога ведет к Осиновцу, к последнему пункту на твердой земле. Дальше начиналось самое страшное. До сих пор вертолетчики видят сквозь толщу воды остовы затонувших грузовиков. Шоферы вели машины, открыв дверцы и стоя на подножке, чтобы успеть спрыгнуть, если машина провалится. В Осиновце — музей Дороги жизни. Другой музей Дороги жизни, музей спасенных, на том берегу Ладоги, в селе Кобоне, сгорел в мае 2010-го. Неисправность электропроводки. Пожарные добирались до Кобоны полтора часа. Три часа тушили. Что там уже было тушить, когда двухэтажное деревянное здание, бывший эвакопункт, спасший жизни многим и многим во время войны, горел, как свечка? Что тут сделаешь, если транспортная инфраструктура окрестностей Кобоны какой была в 1941–45-м, такой и осталась. До Осиновца туристы добираются, а поди-ка доберись до Кобоны. Как там у Гоголя? «Ни до какого государства не доскачешь…»

В Осиновце установлен лучший памятник блокаде. Единственный пример бескомпромиссного, яркого авангардизма в советском монументальном искусстве. Две железобетонные полудуги (вес 32 тонны, высота 7 метров). Между ними разрыв. Два шара неподалеку. Под полудугами — следы протектора машины. За  ними видно гигантское озеро без берегов. Все — символ впечатан. Вот клещи, которыми сжата жизнь, и вот маленький разрыв между ними, сквозь который можно вырваться, пусть и в водную гладь без берегов, но в возможность спасения. Автор проекта — скульптор Константин Симун, человек фантастический. Родился в 1934 году в Ленинграде, на улице Правды. Эвакуировался по той самой Дороге жизни. Воспитывался в Кировской области, в детдоме. В 1953–1957 годах учился в Ленинградском институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина, откуда его выгнали с пятого курса «за упорное нежелание следовать школе в работе над этюдами». А в 1958-м был принят в Союз художников. В 1965–1966 годах работал над «Разорванным кольцом». Его рассказ об этом, записанный замечательным журналистом, писателем и поэтом Константином Крикуновым, умершим в прошлом году, стоит привести.

«Я вам расскажу, почему у меня получилась эта работа. Эскиз я сделал в 1965 году. Это не был заказ. Я действительно думаю, что самое удивительное происходит по недосмотру начальства. Если был бы конкурс и все как полагается — никогда бы не увидели этой работы. Ведь никто никогда никому ничего не разрешал. Никто никогда не разрешал быть Моцарту — Моцартом. Это произошло — и все. А почему? Управдом, может быть, был пьян. Я вам скажу, почему произошла эта работа. Никогда бы не сделал эту работу человек, который не родился в этом городе. Это точно. Потому что в этой работе есть воздух. Вот воздух, река, Нева. Никакого заказа не было. У меня была мастерская — дом. Ее построил скульптор Шервуд. И я очень беспокоился, что мою мастерскую сломают. И слышал, что организовали штабы благоустройства города. Я говорю одной знакомой девушке: “Тамара, запиши меня в штаб”. Она сказала: “О'кей”. Я оказался в Калининском райисполкоме. Он сказал — Михайлов его фамилия была — чтобы мне дали участок. Мы сели в черную машину. “Волга”. И он привез на свой участок благоустройства. Это была Ладога. Довольно такая низменная хлябина. Понимаете слово “хлябина”? Это была хлябина. Вышел из машины архитектор Филиппов и сказал, что ему кажется, что тут надо что-то поставить. Это все придумали не в Смольном. Это все придумали в сердце. Я думал, что пространство нужно оставить свободным. Разорванное кольцо — это памятник. Это как бы молитва. Это молитва. Кто одобрил? Чиновник. Один чиновник, он, по-моему, умер уже. Ему просто понравилось. Понравилось — и все. Как девушка».

Не одному ему. И слово «понравилось» в контексте нервной, талантливой, скороговорочной речи Симуна звучит, а так — нет. Здесь потребно другое слово. Впечаталось. Как молитва. Потому что с течением времени культурные знаки читаются по-иному. Теперь «Разорванное кольцо» — памятник ленинградской культуре, ее чудом спасенным осиротевшим детям, выращенным, выученным и достойно выполнившим свой жизненный долг.

Никита Елисеев