«Мне в Париж, по делу, срочно!»

Не поверите, но я попал в Вильнюс по делу. Всякий раз, когда такие дела у меня вылупляются, я вспоминаю Жванецкого: «Не очень идут восклицания из прежней жизни, например: “Я разорен! Мне в Париж, по делу, срочно!” Не очень идут такие восклицания». Так или иначе, но я оказался в Вильнюсе, на улице Леиклос.
Тут у меня и вовсе «в зобу дыханье сперло». Ведь это та самая улица, которой посвящена главка в «Литовском дивертисменте» Иосифа Бродского: «Родиться бы сто лет назад / и, сохнущей поверх перины, / глазеть в окно и видеть сад, / кресты двуглавой Катерины»… А почему Бродский написал об этой улице? А об этом написал его друг, прекрасный литовский поэт Томас Венцлова: «Ночевал Бродский там же, где и я, — на Леиклос. Это особый угол города, удаленный от обычных туристских мест, — вроде бы и центр, но как-то на отшибе. Там некогда жили мастера, отливавшие колокола для вильнюсских костелов. Слово “леиклос” означает “литейный”, то есть переулок как бы повторял Литейный, на котором Бродский жил в Ленинграде, и это нам казалось неслучайным. Рядом с улицей стоят два костела, они не принадлежат к числу знаменитых, но все же это настоящее вильнюсское барокко — провинциальное, позднее, прелестное. Ближе — двубашенный белый костел Св. Екатерины; чуть далее — круглый купол доминиканцев, изнутри странной на вид и как бы неправильной формы — “ушная раковина Бога”…»
Теперь эта улица упирается в резиденцию президента Литвы. Раньше это был губернаторский дворец (в нем останавливался Александр I летом 1812 года, позднее там жил Муравьев-Вешатель, подавивший польское восстание 1863 года; он говаривал с непонятной для меня гордостью:
«Я не из тех Муравьевых, которых вешают; я из тех Муравьевых, которые вешают»), при советской власти здесь был Дом офицеров. Разумеется, я прошел по Литейному переулку, по Леиклос, ища глазами дом, где ночевал Бродский.
Я был уверен, что там висит мемориальная доска. И не ошибся. Это дом № 1, напротив него сад или сквер. Сам дом маленький, двухэтажный, пять окон, причем небольших, размером с мемориальную доску, на которой по-литовски выбито сообщение про великого русского поэта, а ниже воспроизведена его размашистая подпись — «И. Бродский».

Собор, потоп и Гоголь

На удивление быстро решив свое дело, я пошел бродить по городу, свернул с проспекта Гедимина (главной улицы города) вбок (я не люблю главные улицы городов, Гоголь прав: им не стоит верить, они слишком декоративны), пошел по переулочкам, кривым, изогнутым, словно лекала. Вышел к гигантскому зданию парламента Литвы. И умилился. Потому что на той стороне улицы от правого бока парламента стояли сады, а в садах — деревянные красивые дома. На одном из них висела мемориальная доска: дескать, здесь жил Габриэль Ландсбергис.
Это дед ненавистного всем русским шовинистам Витаутаса Ландсбергиса, литовский драматург, которого не раз и не два высылало из Литвы царское правительство. Я побродил еще немного. Зашел в гигантский универмаг, на втором этаже которого стояла эффектная статуя: огромный бронзовый стручок гороха, лопнувший так, что внутри его видны мраморные круглые горошины. Вообще монументальное искусство Литвы очень сильное. В нем есть и мощь, и ирония, и искренняя наивность. Покупать в универмаге мне было нечего: я искал янтарь, амбер, дзинтарс, а там были всякие европейские товары.
Я побрел дальше и вышел к кафедральному собору, рядом с которым стояла колокольня, а чуть поодаль — удивительный памятник Гедимину, основателю Вильнюса. Гедимин в сомнамбулическом каком-то состоянии вытянул вперед руки (в одной — меч), словно бы он, Гедимин, внезапно ослеп и ощупывает перед собой пространство. За Гедимином — так же сомнамбулически, в напряженную струну вытянувшийся конь, не у подножия монумента, а посередине постамента; в вырубленной нише — вскинувший голову в вое — волк. Нигде я не видел так хорошо изложенной в бронзе и камне истории.
Это легенда об основании Вильнюса. Гедимин на привале заснул и во сне увидел железного воющего волка. Пошел к жрецу за толкованием увиденного. Жрец растолковал картинку так: на этом месте ты должен основать город. Он претерпит много горя, отсюда — вой; но устоит против всех бед, потому что железный и волк. Оглядев памятник, я стал разглядывать собор, многажды горевший
и многажды восстанавливаемый. На фронтоне углядел непонятную для меня скульптурную композицию: в центре человек возжигает жертвенник, по бокам какие-то животные, люди, а совсем сбоку — собака и кошка. Собака скалится, кошка выгнула спину.Что за притча? Я вежливо обратился
к направлявшейся в собор старушке: «Лаба дэна. Ачелпрошем, а эм фром Раша…» Старушка так же вежливо отвечала: «Что Вы хотите спросить?»
Я указал на скульптурную композицию: «Это что?» — «Это, — чуть удивилась старушка, — жертвоприношение Ноя на горе Арарат». Я, в свою очередь, подивился безошибочной зоркости скульптора. Только что кошка и собака были на грани смерти, вот они на твердой земле, и первое, что они принимаются делать, спасшись, — собачиться друг с другом…
Кстати, о русском языке в Вильнюсе. Все среднее и старшее поколение прекрасно (с акцентом, конечно) говорит по-русски. Молодое поколение блестяще говорит по-английски и по-польски, но те, кто работает в сфере обслуживания, свободно общаются по-русски. Если вы, конечно, вежливы.
Я вошел в собор. Я люблю католические храмы: это целый мир под куполом.
Я остановился перед фреской XVII века итальянца Паллони «Чудо святого Казимира». В Вильнюсе очень много работ итальянцев — и скульпторов, и живописцев, и архитекторов. Томас Венцлова прав: самый северный итальянский город — Вильнюс. Осколок средиземноморской культуры, чудом заброшенный на север.
Святой Казимир (1458–1484) — первый литовский святой. Целомудренный, кроткий, болезненный, сочинявший стихи и музыку, отказывавшийся жениться («Моя любовь, — говорил он, — Бог»). В 1604 году литовцы и поляки добились его канонизации. Гроб вскрыли, и (по легенде) мало, что тело было нетленно, на правом виске Казимира был пергамент с текстом его последнего религиозного стихотворения, гимна Деве Марии. Гроб вскрывал великий гетман княжества Литовского Казимир Ян Сапега.
Паллони изобразил не само чудо, а его, если можно так выразиться, результат: храм с лесом колонн и валящийся на колени гетман. Причем гетман этот — запорожец запорожцем: шаровары, жупан, бритая наголо голова с иссиня-черным чубом. Смотрел на этого запорожца и думал: «Что же мне это напоминает?» И вспомнил: да это же иллюстрация к одной из сцен в «Тарасе Бульбе» Гоголя. Андрий, который пробрался в осажденный, вымирающий от голода город к своей любимой панночке. Входит он в собор, слышит орган, видит эту красоту, которую могут уничтожить, растоптать, и понимает, что это его мир и за него он теперь будет сражаться насмерть.
«“Бывают странные сближения”, — подумал я цитатой из Пушкина. — Не мог Гоголь видеть эту фреску. — А потом возразил себе: — А почему, собственно, не мог?» К счастью, у меня в Вильнюсе есть приятельница, специалистка по Гоголю. Вот ее я и спросил: «А Гоголь был в Вильно?» — «Конечно был, проездом. Ненадолго останавливался». — «Гулял по городу?» — «Ну, если останавливался, то уж, наверное, гулял».

Университет

А я тоже гулял по этому городу. И поражался тому, как много в нем сплелось и соединилось. Вот мемориальная доска на доме, где сейчас французское посольство и магазин французской книги:
«В этом доме в 1812 году жил интендант французской армии Анри Мари Бейль, писатель Стендаль», а рядом другая табличка: «В этом доме с 1940 по 1949 жил профессор Вильнюсского университета, великий русский историк-медиевист и философ Лев Платонович Карсавин». Стало быть, отсюда доблестные наши органы вытащили старика-философа и отправили в концлагерь в мордовскую Абезь.
И прямо напротив этого дома — русская православная церковь Параскевы Пятницы, где в 1705 году Петр I крестил Абрама Ганнибала. Идешь дальше, сворачиваешь в узкую изогнутую улочку Святого Николая, и первое, что видишь на белой стене дома, — огромную надпись по-русски
с литовским акцентом: «КАТЯ, НЕ ДУРИСЬ!». Проходишь чуть дальше — музей Мицкевича. Здесь жил великий польский поэт, здесь же и был арестован нашими доблестными правоохранительными органами, очень любившими арестовывать поэтов и философов.
Подходишь к Университету. На стене филфака мемориальная доска… Тарас Шевченко с надписью по-русски: «Вильна навсегда останется в моем сердце». Я спросил у другого своего знакомого филолога из Университета: «И Тарас Шевченко был в Вильнюсе?» — «Да. С 1829 по 1831 год. Он тогда еще был крепостным у Энгельгардта, еще Жуковский его не выкупил. Энгельгардт отдал своего казачка в обучение живописи Яну Рустему, литовскому портретисту. Научился. График Шевченко —
потрясающий. Живописец — средний, а график очень сильный».
С этим моим приятелем мы бродили по дворам и дворикам Университета, основанного Стефаном Баторием в 1579 году. Ау, друзья, какие университеты в 1579-м основывал наш великий царь-государь Иван Васильевич IV Грозный? Правильный ответ: казни он основывал. В небольшом дворике я обратил внимание на мемориальную доску, прочел имя-фамилию: Она Шимайте. «Кто это?» — спросил у приятеля. «Ты не знаешь? — удивился он. — Это библиотекарь из университетской библиотеки. Во время оккупации она с мешком ходила в еврейское гетто, ну, вроде как тот или иной еврей книги не вернул в библиотеку.И в этом мешке выносила маленьких детей. Многих спасла. В общем, удивительно, но ее не поймали. Она умерла в 1970 году. Ну вот, поскольку Праведница Мира, так ведь это называется, то доска на доме, где она жила…» У меня перехватило горло, когда я смотрел на эту мемориальную доску. Это было последнее, что я видел в Вильнюсе, вечером того же дня я уезжал в Питер.