Тогда он был закрыт, и мало кто мог предполагать, что в него можно будет приехать без пропуска или без штампа в паспорте о местной прописке. Папе дали пропуск на его концерт, а я пристроился, вроде как группа сопровождения.

Лет мне было 16, и я очень хотел увидеть Кронштадт. С побережья Финского залива он выглядит морской сказкой с собором посередине. Парадокс городской традиции Петербурга, делающий этот город единственным в своем роде. Любой приморский город, будь то южные Венеция и Ялта или северные Стокгольм и Мурманск, обращены к морю. Питер же отвернулся от него. Его лицо обращено к гигантской, фантастической реке. Море открывается только на окраинах: из ЦПКиО или с берега Васильевского острова и Голодая (острова Декабристов). Теперь там строят морские ворота города, но вряд ли это поломает традицию.

Она сложилась очень давно, еще когда Кронштадт никто и не думал закрывать и морской берег Питера не был застроен заводами.

Вспомните типичных питерских героев: городские неврастеники вроде Раскольникова или светские щеголи вроде Онегина, но моря и морских людей нет. Бестужев-Марлинский разве что выдумал своего «морехода Никитина», так это ж выдумал. Море досталось Кронштадту. И мне хотелось поехать на бывший финский остров Ритусар, отбитый русской армией у шведов в начале XVIII века. Датский посланник Юль с восторгом писал о том, как русские солдаты по льду ночью в нечеловеческий мороз перетащили пушки, вошли на остров и выбили оттуда шведов, не ожидавших такого маневра.

«Ни одна европейская армия, — писал Юль, — не способна на такие подвиги!» Правильно, потому что ни у одной европейской армии нет таких людских резервов. Знаменитую «четырехслойку» первым стал применять Петр. Три слоя солдат легли мертвыми, а четвертый прошел. Это маршалу Фошу (по его собственным словам) не нужны были герои, потому что героизм солдат — свидетельство непрофессионализма полководца, а Петру, Суворову и Сталину герои были нужны.

Ко времени моей поездки в Кронштадт я кое-что знал об этом городе и его трагедиях. Я дружил с очень старой женщиной, дочерью кронштадтского офицера. Жизнь баловала ее благополучно завершившимися приключениями. Она работала машинисткой в Кронштадтском совете, потом — машинисткой и переводчицей в Исполкоме Коминтерна, помещавшемся в штабе мировой революции, зиновьевском Ленинграде, затем была переводчицей в разведроте на Ораниенбаумском плацдарме, напротив своего родного города. Попала в плен. В общем, ей повезло уцелеть. Рассказывала она немного, но рассказы о Кронштадте я запомнил. Она четко говорила: «Кронштадт пережил две трагедии. Одну — в феврале-марте 1917-го, когда убивали всех, кто в офицерской форме. Другую — в марте 1921-го, когда убивали просто всех, без особого разбора». Я тогда за одну ночь пролистал воспоминания своячницы Тухачевского, Лидии Норд, и помнил яростную реплику маршала в ответ на упреки родственницы: «Чтобы я эту шваль прококаиненную жалел, которая своих офицеров в 1917-м в топках жгла и погоны им к плечам приколачивала?!».

Поэтому я рискнул уточнить, мол, в марте 1921-го убивали матросов, тех, кто сам убивал в феврале 1917-го. «Нет, — возразила Кира Петровна, — всех. Мы спаслись чудом…» Тогда же я употребил в разговоре словосочетание «Кронштадтский мятеж». Кира Петровна поморщилась. Я исправился: «… Восстание». Она пожала плечами: «Какой мятеж? Какое восстание? Вы сами подумайте, Никита, у нас же были ледоколы, — (меня тронуло это “у нас”), — разбили бы лед вокруг острова, и как бы нас штурмовали?»

В самом деле, не по льдинам же прыгать? Кира Петровна была на том митинге, с которого и началась кронштадтская вооруженная демонстрация, скажем так. Она была свидетельницей ареста Михаила Ивановича Калинина. Калинин приехал поговорить с матросами, а матросы после задушевного разговора его арестовали и отправили на материк с двумя требованиями: отменить продразверстку и провести свободные выборы в Советы. Ответом были штурм Кронштадта и… отмена продразверстки. Я попросил Киру Петровну рассказать. «Ну, — сказала она, — рассказывать, в общем-то, нечего. Ко мне прибежала подружка: “Пойдем Калинина слушать на площадь”. Мы оделись, побежали. На площади — толпа. Калинин что-то говорит, мы не слышим. Все начинают кричать. Вылезает какой-то матрос и тоже что-то говорит. Все снова кричат, а в первых рядах поднимают руки. Я спрашиваю у человека, который поинтеллигентнее: “Что происходит?” Он хмыкает: “Ничего особенного, барышня, Калинина арестовывают”. Подружка у меня спрашивает: “Ты что-нибудь понимаешь?” — “Нет, не понимаю”. — “И я не понимаю. Пошли назад в машбюро”. Мы и пошли».

В общем, мне хотелось попасть в этот городок. Я и поехал. Тогда уже была дорога по дамбе, и я в полной мере оценил фантастичность этого сооружения.

Потом (повторюсь) папа пошел читать «Настю Карпову, нашу деповскую», которая «...говорила мне, пацану, чем же я им не таковская? Пристают ко мне почему?» Я уже не раз слышал это произведение Евгения Евтушенко и отправился бродить по городу.

Рядом с Дворцом культуры высилось огромное здание в стиле позднего брежневского конструктивизма, на удивление чистое. Но это было не все удивление: я услышал откуда-то сверху отчаянный, заливистый крик петуха. Задрал голову. На балконе сидел великолепный, ослепительно белый петух с длиннющим острым хвостом и ярко-алым гребнем. Петух орал и бил клювом в окно. Погулять его, что ли, выпустили, а впустить забыли? Так и не узнал.

Пошел дальше. После огромных питерских зданий мне показалось, что этот город будто присел на корточки. И еще я сразу понял, что это морской город. Морской воздух, что ли, не ощущаемый в Питере? А может, изумляющая чистота. Он был вымыт и выскоблен, как палуба настоящего военного корабля. И еще — безлюден и тих. Я вышел на площадь к собору. Вблизи он мне совсем не понравился. Я знал, что это гордость русской инженерии. Купол — цельнометаллический, в диаметре — 26 метров. С этого купола корректировалась артиллерийская стрельба по немецким позициям в 1941–1944-м. Сам собор, построенный в 1913 году, повторяет собор Святой Софии в Константинополе. Такой же огромный. Но уж очень некрасивый. При всей своей высоте он приземист, придавлен к земле помпезной тяжестью и напоминает пузатый комод, брякнутый посреди площади.

Тут же на Якорной площади высился памятник вице-адмиралу Степану Осиповичу Макарову. Именно высился. Стошестидесятитонная скала, на которой он стоит, предназначалась для памятника Павлу I. Затонула при транспортировке. По приказанию Николая II ее выудили
и использовали для постамента вице-адмирала. На постаменте были выбиты какие-то совершенно чудовищные вирши, а у подножья выведено: «Помни войну!».

Еще бы нет! История адмирала Макарова — какая-то не то борхесовская, не то кафкианская. Всю жизнь помнить войну, всю жизнь готовиться к войне и в первом же бою напороться на вражескую мину на своем броненосце и погибнуть вместе с «Петропавловском» и художником-баталистом Верещагиным. Подготовка России к грядущим войнам — вообще особая статья. Накануне русско-японской войны, той самой, на которой погиб адмирал Макаров, в русскую армию готовы были принять на вооружение пулеметы, но видный военный теоретик Драгоманов отговорил Николая II от этой дурацкой затеи. Дескать, расчет только на устрашение. Меткий, быстрый стрелок из винтовки куда эффективнее пулеметчика. «Пуля — дура», — так еще Суворов говорил. Вы представляете, сколько пуль при пулеметной пальбе уходит в никуда? А металл-то нынче дорог. (Ну да, а человек-то дешев.) Отговорил. И японские пулеметы выкашивали цепи русских солдат. Пуля — дура, конечно, но Драгоманов-то какая умница!

Я вышел к самому красивому месту Кронштадта — к сухим докам. В них была изысканная величественность, функциональная строгость. Вокруг росли редкие деревья, выстроившиеся, как солдаты на параде. Об этом месте я слышал от Киры Петровны. Здесь пачками расстреливали офицеров в феврале-марте 1917-го. И снова — о подготовке России к войнам. Накануне Первой мировой в Думе депутат от партии кадетов Шингарев говорил о непомерно раздутом военно-морском бюджете и о жалких ассигнованиях на здравоохранение и народное образование. «Что вы делаете? — вопрошал земский врач Шингарев. — Не очень здоровым, в том числе и психически, не очень сытым, очень необразованным, озлобленным людям вы даете в руки самоновейшее вооружение. Вы понимаете, какой горючий социальный материал готовите?» Не понимали. Свистели от возмущения. Шингарева в январе 1918-го убили матросы в Мариинской больнице в Петрограде. Свистевшие депутаты по большей части перебрались в Париж и Берлин.

Я постоял немного над сухими доками и пошел дальше. Вышел на пристань. Подзадержался у здания с мемориальной доской: «Здесь жил Герой Советского Союза Александр Иванович Маринеско». Времена уже менялись. Уже был напечатан в «Новом мире» документальный роман Александра Крона «Капитан дальнего плавания» о злокозненной судьбе Маринеско, так что и доска была уже вывешена. Стало быть, вот здесь, в этом доме жил лихой парень, хулиган, нарушитель дисциплины, которого ненавидело начальство. Здесь жил подводник,
потопивший самый крупный корабль нацистского флота «Вильгельм Густлофф», получивший за этот подвиг Героя Советского Союза… посмертно, после войны уволенный из флота, спустя некоторое время посаженный в тюрьму, так и не дождавшийся при жизни наград. Фильм такой был голливудский — «Судьба солдата в Америке». Кто бы снял фильм под названием «Судьба солдата в России»…

Никита Елисеев