Безумец

Я тогда служил в Публичке. Сидел на месте дежурного библиографа. Скучал. День ото дня Публичка пустела. И сейчас пустеет. Дело не в Интернете. Но это другая история.

Его я заметил сразу, едва лишь он вошел в зал, где скучают дежурные библиографы. По блеску в глазах. Раньше я думал, что только Публичка притягивает безумцев, потом прочел повесть о Ленинке (РГБ) Ольги Сконечной, юмореску Честертона про лондонскую Национальную (Националку?) и убедился: есть какая-то закономерность в притягивании безумцев к библиотекам.

Библиотечных безумцев я боялся и любил. Боялся из-за их надоедливости и непредсказуемости. А любил… Они, как правило, очень много знают. Знания их перемешаны с бредом, с конспирологией, с паранойей, но они есть, эти знания. Да и вообще: не стоит так уж презирать безумцев. Давно сказано: «Безумие в глазах человеков есть мудрость перед лицом Бога».

Безумец тоже меня заметил. И медленным снарядом прямой наводкой направился ко мне. «Елисеев, — шепнула мне моя соседка, дежурная библиографиня группы культуры, — ты попал». — «Вижу, — отшепнулся я, — сейчас начнется...» — «Концерт», — продолжила библиографиня и фыркнула. Безумец подошел, уселся на стул и, просверлив меня взглядом, спросил: «Дежурный библиограф?» — «A piece of him», — нагло отвечал я.

Безумец улыбнулся: «Хорошо. Английский отвратителен, но «Гамлета» знаешь. Молодец». — «Рад, что вам понравилось», — вежливо ответил я. Безумец побарабанил по столешнице пальцами. «Можешь на ты», — сказал он. «Неловко, — я поежился, — мы не знакомы». — «Так познакомимся, — безумец постарался улыбнуться как можно доброжелательнее, у него не очень получилось, — Альберт». — «Никита Львович». — «Хорошо, Львович, хорошо, — кивнул безумец и сразу взял быка за рога, — деньги любишь?»

Бендер-Фауст

Я поглядел на соседку. Она была в восторге. «Понятно, — сообразил я, — сейчас предложит стырить инкунабулу». «Очень люблю, — признался я, — но… чту Уголовный кодекс». Альберт ткнул в меня пальцем: «Цитата. Откуда?» Я пожал плечами: «Хрестоматия. Ильф и Петров». «Не знаешь, не знаешь, — обрадовался Альберт, — это Гете. «Фауст». Беседа Фауста и Маргариты. Неточно переведенная всеми. Маргарита спрашивает у Фауста про его отношение к религии. Тот отвечает: «Я чту ее», а Маргарита влет, сходу: «Но не нуждаешься в ней». Остап-то Ибрагимович, хоть и выпинали его из гимназии еще до «Физики» Краевича, в отличие от тебя «Фауста» читал в подлиннике. Поэтому его «Я чту Уголовный кодекс» подразумевает продолжение: «Но не нуждаюсь в нем».

Соседка сияла. Концерт удался. «Я рад за Остапа Ибрагимовича и за вас, но я не только чту, но и нуждаюсь», — сухо заметил я. Альберт понимающе кивнул, помолчал, потом выпалил: «Мне нужно все о даче Фаберже!» Соседка вздрогнула. Вообще-то картотека Звягинцевой об архитектуре Петербурга и окрестностей была (и есть) в их группе. Это был ее клиент. Но концерт должен продолжаться, раз уж начался.

«А, — протянул я, — эстонский парень Вонючкин, офранцузивший свою неблагозвучвную фамилию до звонкого галльского благородного Фаберже!» Альберт поморщился: «Так. В отрочестве читал исторический роман Яана Кросса про эстонского дипломата на русской службе Мартенса. Полная чушь. Потомок онемечившихся фрацузских эмигрантов. Род дважды эмигрантов: сначала от религиозных преследований — в веротерпимую Пруссию, потом — в благоволившую иностранным специалистам императорскую Россию. Не читал бы ты в детстве советских исторических романов, Львович, умнее был бы...»

«Так других же не было», — подставился я еще одной цитатой. Альберт ответил неожиданно: «Были. Надо уметь их искать и находить, как… клад». И глаза его блеснули. Хорошо блеснули, убедительно. Соседка поежилась. «Так. — сказал я. — Дача Фаберже сейчас в черте города?» — «Молодец, Львович, — снова похвалил меня Альберт, — правильный вопрос. В черте города Санкт-Петербурга. Левашово, Парголовский проспект...» — «Ну тогда, — я посмотрел на соседку, та чуть заметно мотнула головой, — тогда вам повезло. Есть картотека Звягинцевой. Есть библиографический сайт о Петербурге, мои соседки ведут. Всего там не будет». — «Не умничай, — довольно грубо сказал Альберт, — показывай».

Показал. Альберт достал записную книжку в красивом переплете, изнутри трепаную, принялся сверять записанное им с показанным мной, бормоча: «Читал… читал… О! Рупасов и Фаберже… ценный материал, ценный... Этого не читал... читал... это — ерунда... это — ничего...» Наконец закрыл книжку. Спрятал. Подвел итог: «Не густо, но и не пусто. Спасибо. У тебя обеденный перерыв когда?» — «Когда захочу». — «Поедим. Я угощаю». — «Я много ем». — «Я тоже. Пошли».

Агафон

За обильным обедом мы разговорились. «Как ты относишься к крысам?» — спросил Альберт. «Хорошо, — отвечал я, — они умные, осторожные, смелые. У них очень красивая побежка. Ракетная, как ни странно...» Альберт кивнул: «Значит, не обидишься. Мне нужна крыса. Архивная или библиотечная. Швыдкая такая, сообразительная, кое-что прочитавшая... По-моему, нашел». — «Спасибо, — поблагодарил я, — искренне рад». — «Я тебе кое-что расскажу, а ты слушай и не перебивай». — «Как получится», — пожал плечами я.

«Это рассказ про дачу Фаберже и про его сына. У Карла Фаберже, придворного ювелира, было три сына: Александр, Евгений и Агафон...» — «За что же он так сына-то обозвал? — не удержался я. — Это же оксюморон из водевиля, западно-восточный диван какой-то: Агафон… Карлович Фаберже». — «Я же просил не перебивать, — поморщился Альберт. — По святцам». — «Во-первых, — возразил я, — извините. Во-вторых, если Карл из гугенотов, то он протестант. Там святцы не предполагаются. В-третьих, даже если перешел в православие, это только у Гоголя по святцам или Варахасий, или Акакий — без вариантов. На самом деле варианты были. В противном случае Перепетуй или Никтополеонов было бы пруд пруди...» Альберт на секунду задумался: «Да, пожалуй, пожалуй. Да. Это стоит прокачать. Хорошо. Перебивай. Разрешаю...» Я чуть поклонился: «Премного вами благодарен».

«Так вот, — продолжал Альберт, — из всех сыновей Карла Фаберже Агафон был самый пробивной, самый деловой, самый успешный. В 20 лет — оценщик бриллиантов для царской семьи. Личный друг Николая. Агафон был страстный филателист. Богатейшая коллекция. Николай подарил ему первую русскую почтовую марку 1857 года. Раритет на вес золота. Жемчужина коллекции. Карл на Агафона нарадоваться не мог. Вот кто — продолжатель! Подарил ему свою дачу в Левашово. Агафон ее перестроил. Не дача — дворец. Ее так и называли: Малый Эрмитаж. Оранжерея, зимний сад под стеклянной крышей. В самой даче картины, драгоценности...» — «Золото, бриллианты», — подсказал я, уже понимая, куда дело клонится. «Точно, — кивнул Альберт, — так все и катилось, покуда в отцовской фирме не обнаружились хищения. Кто-то мухлевал с дебетом-кредитом, часть выручки клал в карман себе. Карл в полицию не обращался, шума поднимать не стал, сам провел расследование. Вышел на Агафона. Выгнал из дома и из фирмы. Переписал завещание. Агафону по завещанию — ничего. Все — Александру и Евгению. Через много-много лет, уже после смерти Карла, в хищениях сознался многолетний сотрудник фирмы Отто Бауэр. Только тогда братья Александр и Евгений помирились с Агафоном...

«Выгнанный из фирмы, — продолжил Альберт, — Агафон открыл антикварный магазин и пошел в гору. Съездил с женой и четырьмя сыновьями в кругосветное путешествие. В Таиланде купил белого слона. Вольер для него выстроил рядом с Малым Эрмитажем, но тут Первая мировая... не до слонов. А там и революции. Фаберже уехали. Агафон переправил жену и четверых детей за границу, сам остался. Все свое богатство в Малом Эрмитаже и спрятал. Сам продолжал заниматься антикварной торговлей и… торговлей предметами первой необходимости. В пору петроградской голодухи времен гражданской войны «черный рынок» был так же мощно развит, как и в пору блокады Ленинграда. Этим никто не занимался, а состояния и коллекции, нажитые в годину народного бедствия, были огромны. Агафона взяли. Пытали, выводили на ложные расстрелы. Агафон назвал чекистам один из тайников в Малом Эрмитаже. Чекисты вскрыли тайник. Вывезли сокровища автобусом. Где эти сокровища, никто не знает и не узнает».

«Почему вы думаете, что это был один из тайников?» — быстро спросил я. «Потому что Агафона не выпустили, а посадили в концлагерь, — так же быстро ответил Альберт. — У чекистов первого призыва были некие… правила. История моей семьи. Дед-нэпман. Посадили в 1929-м. Пытали. Прошел чуть не все круги пыточного ада. На предпоследнем взмолился: «Что вам от меня нужно?» Следователь ответил: «Все». Дед написал бабушке: «Отдай им все». Бабушка отдала. Деда выпустили. Не отправили в концлагерь. Работал бухгалтером. Кроме того, Евгений Фаберже был уверен, что сокровища его отца и брата остались в России спрятанными. Евгений встречался с Агафоном». — «Нууу, — протянул я, — сомнительно... А что потом?»

«Потом на даче Фаберже разместили санаторий ЧеКа, потом НКВД. Бывший тайник переделали в кинобудку, остроумные ребята, да? В годы войны — госпиталь, после войны — детсад для детей работников МВД. Экскурсии по Малому Эрмитажу в Левашово водили. В 90-е и по сию пору — на балансе Горного института, обветшал, рушится. Печальное зрелище, но если зайти внутрь… остатки былой роскоши». — «И невскрытый тайник?» — добавил я. «Несколько тайников, — оживился Альберт, — я уверен: несколько...» Я вздохнул. Альберт мне еще много интересного рассказал про Агафона и его бурную послелагерную жизнь: оценщик бриллиантов в Гохране, друг финского посла в России, правая рука основателя советской филателии товарища Чучина, один из организаторов международного филателистического съезда в России; арест, вербовка, обещание следить за финским послом, честный рассказ послу об этой вербовке; побег с новой женой, Марией Борзовой (бывшей гувернанткой его детей) и сыном от нее, Олегом, по льду Финского залива (ранен пограничниками в руку), жизнь на широкую ногу в Финляндии, разорение, смерть в 1941-м. На финском православном кладбище — семейный склеп: над могилами Агафона, Марии и Олега — гигантское гранитное яйцо Фаберже.

Я внимательно и благодарно выслушал рассказ и вежливо отказался принимать участие в поисках клада Фаберже на даче Карла и Агафона. Альберт вздохнул: «Ну и зря. Я бы поделился».