От деревни Гайки до Михайловского, имения матери Пушкина, Надежды Осиповны, а потом сестры Пушкина, Ольги Сергеевны, — девять километров. Почему деревня названа Гайки, бог весть. Здесь стоит дом, в котором одно лето жил Сергей Довлатов, пока работал экскурсоводом в Михайловском. Официально считается, что дом — в деревне Березино, но покуда я топал до этого дома, никакой таблички с надписью «Березино» не заметил, а табличку «Гайки» — заметил сразу и сразу запомнил.

Теперь в этом доме частный музей. Двухкомнатная изба сохранена во всем ее первозданном виде. Девушка, с которой я был в этой избе с полупровалившимся потолком, затянутым бумагой, по выходе с некоторым испугом сказала мне: «Я видела избы алкоголиков в Рязанской области. Думала: хуже быть не может. Может...»

Отель «Арина Р.»

За километр от дома-музея Довлатова — отель «Арина Р.». Длинное одноэтажное деревянное здание с башенкой. Что-то мне его конфигурация напомнила, но что, я вспомнить не мог. Спросил на ресепшен у милой барышни: «А что здесь до отеля было?» — «Телятник», — спокойно объяснила мне барышня. Все встало на свои места. В юности, в студенческом отряде я некоторое время чистил телятники.

В коридорах отеля и номерах по стенам висят чудесные пушкинские акварели питерского художника Энгеля Насибулина. Мне особенно одна понравилась: босой Пушкин в халате сидит по-турецки, а на плече у Пушкина — ворона. Не пересказать, не объяснить, почему понравилась. Наверное, это и есть искусство, когда не пересказать и не объяснить. Перед отелем «Арина Р.» — черный памятник Арине Р. Сидит на черной скамье, рядом — черный кот. Что-то необъяснимо-мрачное есть в этом памятнике. Зато неподалеку от здания растет куст калины, весь в алых ягодах и малиновых снегирях. Вот он прекрасен.

Еще — кафе «Корзинка», огромные крестьянские качели из серых досок, баня с бассейном и конференц-залом и несколько деревянных изб, где тоже живут туристы. До турбазы «Пушкиногорье», той самой, где работала Лизка, жена владельца избы, где жил Довлатов, — два километра. Пусто и тихо, до звона в ушах. По дороге редко-редко проезжают машины.

Михайловское

В Михайловское я не пошел. И не только потому, что усадьбу сожгли крестьяне в 1918 году, так что нынешняя усадьба — новодел. И не только потому, что после смерти матери (которой принадлежало Михайловское) Пушкину пришлось выдержать тяжбу с родной сестрой. В результате Михайловское досталось сестре. Нет, не только поэтому, а потому, что в какой-то момент я понял, что это такое — Михайловское для поэта, Пушкина.

Я понял это в Норенском, когда стоял перед избой Пестеревых, где жил ссыльный Бродский. Теперь там музей. «Позвольте, — сказал я сам себе, не очень хорошей экскурсоводше, — но это же… место ссылки. Это же… камера в тюрьме». Разумеется, Бродский никогда не жаловался на свое житье-бытье в Норенском. Всегда говорил, что отлично там жил. Просто замечательно.

И Пушкин никогда не жаловался на свое ссыльное житье-бытье в Михайловском. «Бориса Годунова» написал, почти написал «Евгения Онегина», сказки народные собирал. Это прекрасно характеризует и Пушкина, и Бродского, но так-то подумать: и Михайловское, и Норенское — места ссылок. Поэты не жаловались на то, что им пришлось там жить, но когда жили, то рвались прочь.

Какой бы пример привести? Был в ХХ веке великий американский поэт Лоуэлл. В 1941 году он из пацифистских соображений отказался служить в армии. По закону его посадили на два года в нью-йоркскую тюрьму. В этой тюрьме Лоуэлл пережил (как это ни удивительно, а может, и напротив — ничего удивительного в этом-то как раз и нет) творческий взлет. Очень много знаменитых стихов, ставших хрестоматийными, написал именно там.

Теперь представьте себе: камера Лоуэлла в нью-йоркской тюрьме стала музеем. Туда экскурсии водят. Экскурсоводы с выражением стихи читают Лоуэлла. Рассказывают, с кем он свел знакомство в тюремном дворе на прогулках, в столовой, в тюремных мастерских. Представили? Так не то же ли самое происходит и в Михайловском, и в Норенском.

Разумеется, пушкинская «камера» была не в пример комфортабельнее и «камеры» Бродского, и камеры Лоуэлла, но что это принципиально меняет? По-моему, принципиально ничего. А если еще учесть, что приезд Пушкина в Михайловское был ознаменован диким скандалом с его отцом, то и вовсе станет не по себе… в Михайловском.

Сергей Львович Пушкин получил по начальству приказ: просматривать личные бумаги политически неблагонадежного ссыльного сына. Дескать, переписку мы его перлюстрируем, но, может, он что-то еще и для себя пишет? Будьте любезны, проверьте. Начальство сказало: надо, Сергей Львович ответил: есть. В один непрекрасный день Александр Сергеевич Пушкин, войдя в свою комнату в Михайловском, застал своего папу за просмотром его (Александра Сергеевича) личных бумаг. Александр Сергеевич поинтересовался у папы, а чем он это, собственно говоря, занят. Папа, не обинуясь, объяснил.

Александр Сергеевич (африканский темперамент) стал на папу орать. Папа в долгу не остался. Вылетел на крыльцо и на весь двор провозгласил: «Непочтительный сын хотел меня зарезать!» Доброму вору — все в пору. Каждый, кто читал «Скупого рыцаря», узнает, как преобразовал этот скандал Пушкин в соответствующих сценах этой маленькой трагедии. Однако место такой инспирации (такого вдохновения) как-то не вдохновляет. Меня.

Конечно, конечно, поэт на то и поэт, чтобы всюду мучаться, иначе у него стихи не получатся (убогая, глагольная рифма случайна), но место, где к естественной для поэта муке жизни родное государство добавляет своей муки (еще лучше стихи будут), должно бы пугать, а не умилять. По-моему.

Дом в Гайках

А в дом, где одно лето жил Довлатов, я пошел. Благо недалеко. Десять лет тому назад я был в этом доме, когда только-только организовали музей. В коридоре, к которому прилепились две комнатенки, на деревянной стене были жуткие рисунки, какие-то совершенно нечеловеческие рожи, вопящие монстры. На стене одной из комнат нарисована мишень, в мишени — следы от ударов ножа.

В некотором потрясении я спросил у экскурсоводши: «А это что? Явно не Довлатова рука...» Экскурсоводша объяснила: «Это — племянник и крестник хозяина избы. Он после смерти хозяина здесь некоторое время жил. Был алкоголик и, кажется, наркоман...» — «А, — сказал я, — это тот Радик, чьи письма читал Михаил Иванович? — И с удовольствием процитировал: — „Трезвым я видел Михаила Ивановича дважды. В эти парадоксальные дни он запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь. Читал и комментировал: «...Здравствуй папа крестный! Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!»“» — «Да, — кивнула экскурсоводша, — он. Только хозяина избы звали не Михаил Иванович, а Иван Михайлович Федоров».

Тогда я сообразил, почему еще Довлатов изменил расположение имени и отчества и почему не назвал фамилии. Иван Федоров — русский первопечатник. В избе у него живет писатель, которого не печатают. Ну, сказал бы гипотетический читатель, это как-то уж очень нарочито. Грубый символизм. В жизни так не бывает. А в жизни только так и бывает. Жизнь символичнее искусства.

После Довлатова в избе у Михаила Ивановича (Ивана Федорова) жил поэт, Сергей Георгиевич Стратановский, автор четверостишия, которое я запомнил сразу, как только прочел, и частенько проборматываю это четверостишие: «То ли Фрейда читать и таскать его басни в кармане. То ли землю искать, как пророческий посох в бурьяне. То ли выйти, назад воротиться в общерусскую гать, в эту почву, кричащую птицей». Почва, кричащая птица — за такой образ можно отдать тома полного собрания сочинений.

Сергей Георгиевич рассказывал мне, что слушал в избе у Ивана Михайловича (или Михаила Ивановича), как по забугорному радио читают «Заповедник» Довлатова. В какой-то момент Сергей Георгиевич испугался: хозяин избы стал вслушиваться. Речь в повести пошла о нем. «Я на турбазу вечером зайду. Надо Лизке поджопник дать». — «Кто это — Лизка?» — спрашиваю. — «Баба моя. В смысле — жена. На турбазе сестрой-хозяйкой работает» и т. д.

Хозяин избы вслушивался, а потом закричал: «Это Сережка! Это Сережка Довлатов написал, да?» — «Да», — осторожно признал Сергей Георгиевич. — «Это он про меня, про меня написал! И все точно описал! А? Молодец какой! И про этого охламона точно написал: „Дружбист“! Да, так и есть, у него бензопила „Дружба“!»

Удивительный, кстати, факт восприятия прозы Довлатова ее героями, ее персонажами. Никто не обиделся на то, что превращен в комического героя: ни критик Лерман (Самуил Лурье) («У Вас пепел на ширинке». — «Где пепел, там и алмаз!» — отвечал Лерман), ни Иван Федоров. Я не знаю, как объяснить этот факт, но он имеет место быть.

Стену от жутких рисунков отчистили, теперь на ней фотографии Довлатова и его друзей. Мишень со следами ударов ножа осталась. Обстановка та же, какой ее описал Довлатов: «Над столом я увидел цветной портрет Мао, вырезанный из „Огонька“. Рядом широко улыбался Гагарин». Когда мы вышли из избы, девушка, с которой мы были, сначала вспомнила избы алкоголиков в Рязанской области, а потом сказала: «Зачем ты меня сюда привел? Такое мрачное место... Я теперь не смогу смеяться, когда буду читать „Заповедник“. Одно дело — читать, другое — видеть. Такая жуть...» Я пожал плечами: «Так это ж Довлатов. Он ведь все точно описал. Из жути сделал юмористику. Такую он себе задачу ставил и выполнил».