Мобильная версия для смартфонов и планшетов

В жизни и в искусстве я более всего люблю оксюморон. Сочетание несочетаемого. «Горячий снег», «Честный вор», «Живой труп». Или стихотворение Тютчева, посвящённое декабристам.

Начинается свирепым поношением: «Вас развратило самовластье...», а заканчивается скорбным гимном: «что хватит вашей крови скудной, чтоб вечный полюс растопить? Едва дымясь, она сверкнула на вековой громаде льда...».

Или на Пионерской улице в Петербурге заходишь во двор, перед тобой обшарпанная кирпичная стена, а на ней белая каменная голова скалящегося льва.

 

Смиренное кладбище

 Или первого января после московских новогодних посиделок выходишь из дома брежневских времён, среди таких же построек, проходишь несколько метров и останавливаешься: перед тобой красивая белокаменная церковь XVII века.

 Подходишь, минуя церковный палисадник за оградой, поближе: да так и есть – на бронзовой доске выбито: год постройки 1649 год. (Кстати или некстати, в Англии в это время короля судили и приговорили к казни).

Или старые кладбища со старыми могилами. Парк не парк, а что-то странное – природное и городское одновременно. На Смоленском лютеранском кладбище долго высился надгробный памятник (виден был аж с берега Смоленки) человеку, который родился в селении с каким-то тургеневским названием, чуть ли не Красивая Меча, а умер в 1944 году в городе … Сиатле (так было выбито на памятнике).

 Как он очутился в США в 1944-м? Как его тело через океан перевезли в только что освобождённый от блокады Ленинград? Кто это был, вообще?

Не знаю. Теперь уже и не узнаю. Кладбище реновировали и памятник этот снесли. А так-то на Смоленском лютеранском оксюморонно было гулять.

 Каменные огромные дома видны за деревьями и шум машин доносится, а здесь сельское кладбище, смиренное кладбище (ударение, как Вы догадываетесь, на втором слоге).

 И надгробия попадались оксюморонные. У самой ограды было небольшое покосившееся каменное надгробие, на коем можно было прочесть по-немецки: здесь покоится майор «Iwanow mit seiner Gemahlin … und Schwiegermutter ...” («с женой и тёщей...»). «Здравствуй, зятёк!» – называется.

Теперь (после реновации) и этого надгробия нету, так что я не помню, как звали Gemahlin und Schwiegermutter маиора Iwanow'а, но его фамилию запомнил. Как помню и совсем глубоко ушедшую почти под землю каменную плиту, на которой значилось: «Луиза Кэтрин Адамс, 1811-1812». Где я эту плиту видел – не помню. Но была.

 Эту плиту даже составитель дореволюционых некрополей, Саитов, не разыскал. В его четырёхтомном «Петербургском некрополе» эта могила не значится. А Саитов все описываемые ими места захоронений осматривал лично. Не заметил. Бывает.

Теперь-то я узнал, обо что я чуть было не споткнулся, прогуливаясь по смиренному сельскому кладбищу под шум машин. Луиза Кэтрин Адамс – внучка третьего президента США, Джона Адамса, дочка шестого американского президента, Джона Квинси Адамса.

Он был послом США в России с 1809 по 1813 годы. Оставил чрезвычайно информативные записки о «дней александровских прекрасном начале». В 1811 году его жена родила дочь. Климат, медицина … так себе... В 1812 году дочка умерла.

Американское консульство разыскивало эту могилу на Смоленском лютеранском, не нашло. Видимо, ко времени поисков могила совсем ушла в болотистую питерскую почву.

Так что после реновации Смоленского лютеранского установили кенотаф, новую могилу на бог весть каком месте, мол, памятный знак, дескать, где-то здесь было похоронена внучка третьего президента США и дочка шестого на то время американского посла при русском дворе.

 

Дерево и камень

 Но более всего я люблю деревянные домики, чудом сохранившиеся среди каменных зданий модерна ли, классицизма, конструктивизма на Петроградке и на Васильевском острове. Вот это уж точно пригород в городе, архитектурный оксюморон, больший (ударение на первом слоге), чем даже церковь XVII века среди построек хрущёвского, брежневского и постсоветского времени.

Потому что дерево, оно ведь недаром однокоренное с деревней. Вокруг камень, асфальт или плитка, всё ж таки как ни изукрашивай дома модерна каменными завитушками, а камень, есть камень, а дерево – оно живое, природное, пригородное.

 Идёшь по Большой Пушкарской – деревянный домик с башенкой. За ним и над ним высится модерновое здание Дворца танца Бориса Эйфмана, а домик с башенкой притулился внизу, как под мышку забился великану из стекла и бетона.

На Васильевском во дворике есть совсем маленький деревянный домик … с садом, небольшим ему под стать садом, по-моему, даже грядки просматриваются. Я всего один раз этот домик видел, зашёл в случайно в случайный двор и увидел. Если бы по саду вокруг домика забегали курицы, я бы не удивился. Это было бы в стиль и тон этому дому. В оксюморон окружающему его пространству вполне городского двора.

Или деревянный дом в конце Каменноостровского проспекта. Напротив, через проспект, каменный модерн, поблизости, ранний советский бетонный конструктивизм. А тут деревянная усадебка в стиле классицизма.

Ещё бы нет, если это дача архитектора Воронихина! Андрея Никифоровича, бывшего крепостного графа Строганова, в 1786 году отпущенного на свободу. Создателя Казанского собора. Д

а много чего создателя. В том числе и своей дачи на Петроградской стороне, которая тогда в начале XIX века (точнее в 1807 году) была самой что ни на есть деревней в двух шагах (фигурально, фактически через широченную реку) от имперской столицы.

С этой дачей у меня связано нечто таинственное. Начать с того, что известно и зафиксировано: в 1980 году её снесли. Формально, чтобы отреставрировать, фактически, чтобы не портить вид столицы деревянным строением в центре.

Однако в 90-е годы я эту дачу помню. И она мне нравилась. Гораздо больше чем теперь. Потом её затянули сеткой и принялись реновировать. Когда, отреновировав, сетку сняли, мне она стала нравиться меньше.

Что-то в ней появилось … пузатое, прежде она была подтянутее. Как мне объяснили: реновированная дача Воронихина деревянная только по виду. Бетонный каркас обшит досками. Возможно, от этого происходит ощущение пузатости. Но как быть с тем, что я эту дачу, не бетонно-деревянную, а целиком деревянную среди камня города видел в 90-х? Ложная память? Может быть...

 

Авангард-арьергард

 Но больше всех известных мне деревянных домов Петербурга мне по душе бывший дом футуриста, художника, композитора Михаила Матюшина, ныне - музей петербургского авангарда, что на бывшей Песочной, ныне профессора Попова Петроградской стороны.

Во-первых, потому что он за забором с калиткой и окружён садом. То есть, пригород в городе, самый что ни на есть.

Во-вторых, потому что он – обычен. Обычная деревянная, правда, очень большая деревянная постройка под двускатной крышей. Но эта-то обычность, неброскость и делает его сочувственно, ностальгически необычным.

Видишь его в любое время года и вспоминаешь про дачу, лес, речку, грибы и ягоды. И душу тебе обдаёт как бы весною, как сказал бы Тютчев. Вообще-то, он так и сказал.

В-третьих, и это самое оксюморонное. Эта скромная, старомодная, деревянная дача за забором и в саду – музей русского авангарда. Музей сокрушителей прошлого во имя невиданного грядущего, новаторов, революционеров, мечтателей о … летающих городах, например. Был и такой архитектурный проект у футуристов: дом, который висит в воздухе. Аэро-дом.

Уже само слово «музей» по отношению к футуристам – странно. Они-то хотели все музеи разрушить. Искусство на улицы! А вот судьба странно отомстила: у них, у футуристов теперь музей.

А уж-то их музей в деревянном, деревенском домике посреди города и вовсе … странно. Они-то были урбанисты. Люди города, наисовременнейшего, из стекла и бетона, а музей их – в деревянной даче, окружённой садом.

В этом есть некая закономерность. Им ведь идёт старомодность деревянного дома на бывшей Песочной, ныне профессора Попова улице. Ничто не стареет так быстро, как авангард.

Ничто не превращает себя в арьергард с такой скоростью, как рвущийся в будущее авангард. Борис Слуцкий точно это сформулировал: «Будущее футуристов – полёты на Луну. Они не знали ещё, как холодно там и пусто. Будущее футурологов – пойду на машину взгляну, в котором году изрубят меня на капусту...»

Михаил Матюшин умер в 1934 году. В бывшем его доме жили кроме трёх дочек (от первого брака), жила его вдова (третья жена), Ольга Матюшина, художница и детская писательница, сохранившая наследие своего мужа, который призывал отказываться от всякого наследия прошлого. Старшая дочь (1892 года рождения) умерла в блокаду.

Вдова (ослепшая от взрывной волны фугасной бомбы) и две другие дочки выжили. Им помогал Всеволод Вишневский. Это Ольга Матюшина посоветовала автору «Оптимистической трагедии» написать либретто оперетты про военный Ленинград, что Всеволод Вишневский и сделал. Оперетта называлась «Раскинулось море широко...»

Всеволод Вишневский же и помог дочкам и жене отстоять старый деревянный дом от сноса. Ну а в 2006 году в деревянном доме, окружённом садом, открыли музей петербургского авангарда. Дом так и стоит славным оксюмороном, пригородом в городе, напоминанием о летней даче посреди каменного города.

Дом Матюшина. Фото сайта Ipetersburg.ru