1976
0
Елисеев Никита

Померанцевое дерево

Вообще, я многого не понимаю в своем друге. Например, для чего он стал покупать вагонку у этого хмыря. Какие-то странные (для меня) ностальгические воспоминания о поре позднего застоя, когда подрабатывал строительством дач для будущих бизнесменов, каковые, теперь в таких услугах не нуждаются…

 

«Maman, я говорил с моим народом…»

В общем, погрузили мы с хмырем и его то ли работниками, то ли сыновьями эту вагонку в пикап моего друга-приятеля Леши. Леша принялся отслюнивать купюры. Хмырь стоял рядом и что-то невнятно болботал. Я понял лишь, что он хочет получить больше оговоренной суммы, поскольку участвовал в погрузке.

Леша молчал, потом протянул деньги и мрачно сказал: «Знаешь, пошел ты на …».  Хмырь отшатнулся и с уважением изрек: «А, ну это другое дело… Так бы сразу и сказал…». Мы отъехали. «О! – усмехнулся Леша. – Понял? Пароль! Волшебное слово».

«М-да, - вздохнул я, - это мне напомнило историю с Всеволодом Вишневским и его мамой… Был такой талантливый советский драматург и хороший советский редактор хорошего дворянского происхождения…» - «Ничего хорошего, - отрезал Леша, - чушь писал…» - «Ты слишком строг, - возразил я, - даже гадкий его “Незабываемый 1919-й” драматургически выстроен безукоризненно». Леша поморщился: «Ну, ты умеешь разбираться в сортах дерьма…»

«Дело не в этом. - Я посмотрел на быстро разворачивающийся за окном осенний пейзаж. - Дело в том, что потомкам скорее подобает роль адвокатов, чем прокуроров. Еще неизвестно, за что нас спросят… Редактором Всеволод Вишневский был высококлассным. В сороковые опубликовать в журнале “Знамя” лучшие стихи Михаила Исаковского: “Враги сожгли родную хату, убили всю его семью, куда теперь пойти солдату, кому нести печаль свою?”, отличную пьесу Василия Гроссмана “Если верить пифагорейцам…”, стихи Пастернака из будущего “Доктора Живаго”… Да что там! Выдернуть из редакционного самотека рукопись “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова и добиться того, чтобы повесть, уже обруганная рецензентами, была включена в список претендентов на Сталинские премии, и чудом протащить автора первой честной повести о войне в лауреаты - это не просто редакторский талант, это смелость, и немалая…». - «Ладно, ладно, - примирительно сказал Леша, - завелся. Ты же не про то хотел рассказать…» - «Да, не про то… Вишневский был человек заводной и, наверное, почти безумный. А мама у него была такая дворянская цирлих-манирлих. И вот Всеволод Витальевич повез в своей машине маму не знаю, куда, а по дороге заскочил на митинг произнести зажигательную речь. Оставил маму с шофером в авто, взбежал на трибуну и оттуда по-матросски, по-моряцки: «Порвем к такой-то матери врагов, вредителей, фашистов, троцкистов, пятую колонну…». Вернулся. Мама ему с ужасом и упреком: «Всеволод, Вы ругались?». Всеволод: «Maman, я говорил с моим народом…» - «Вот, - обрадовался Леша, - видишь, волшебное слово! Пароль!».

 

Нижний парк

Он остановил машину у Нижнего ораниенбаумского парка. «Погуляем?» - «Парк же закрыт. До шести часов работает, видишь – надпись…» - «Где же закрыт? Народ в открытую калитку выходит…» - «Так он же выходит…» - «Он выходит, а мы войдем… Где выход, там и вход. Диалектика…» - «Волшебное слово, что ли скажешь, - пробормотал я, - пароль…». Но мы вошли без пароля. Милиционер просто посмотрел нам вслед, но ничего не сказал.

Я оглядел аккуратный, блистающий белыми скульптурами и подстриженными еще зелеными кустами парк и охнул: «Потрясающе! Я ведь очень давно здесь не был. Помню, какой это был парк, когда он был открыт нараспашку… Мама дорогая, просто хотелось процитировать Некрасова: “Помещик крепко строился, такую даль загадывал, теперь … смеются шестеро, седьмой повесил нос… Пропали гуси-лебеди, пропали фрукты-ягоды у холуя в зобу…”»-- «Именно, - кивнул Леша, - а всего-то делов было. Хороший забор, касса, табличка с 9 до 18, и, - он огляделся, - пять милиционеров…» - «Но мы-то вошли…» - «Но мы-то гадить не будем, и милиционер это понял…».

Мы двинулись по аккуратным изогнутым, как лекала, дорожкам. Леша поморщился: «Не люблю я эти классицистические (правильно?) французские парки… Какой-то сюрреализм, парковый, пустота… Знаешь, такой итальянский был художник-сюрреалист…» - «Кирико?» - «Да…» - «Да, похоже. Но он был чуть раньше и в их объединение не входил, хотя ты прав, чуть не все сюрреалисты, и Магритт, и Дельво, и Дали писали и говорили с величайшим почтением именно о Кирико… Но ты зря так о французских парках. Знаешь, это удивительная такая штука. Во Франции эти самые парки такого казарменного, сюрреалистического впечатления не производят. Непонятно, как это у них получалось и получается, но… Легкость, свобода, изящество, нежность даже в этих вот геометрически четких аллеях. У немцев, скажем, наоборот. У них в Веймаре – романтический парк в английском стиле, а вот все равно кажется, что по ранжиру беседки построены…».

Мы вышли на широкую площадку к дворцу Меньшикова. «Ничего себе отгрохал дворец пирожник», - заметил Леша. «Скорее всего, легенда, - почти возразил я, - не торговал он пирожками и царских сапог не ваксил. А дворец, да… Становится сразу понятно, куда метил Александр Данилович. Вот мы сейчас поднимемся, дойдем до дворца Петра III, можно тест провести: показать вот эту храмину и скромный особнячок и спросить, кто император, а кто …» - «Хочет быть императором или почти императором, - прервал меня Леша. - Любой разумный человек укажет на скромный особнячок и скажет: “Вот это дом императора, а это, - он указал на дворец, - дворец временщика…” Настоящий император и так знает, кто он…»             

 

Гуси-лебеди

Мы поднялись в Верхний парк, к пруду. «Ну, вот, - сказал Леша, - тебе и гуси-лебеди…» Действительно, у самого берега на суше и на воде толпились пестрые селезни, черно-белые мандаринки, толстые гуси и царственные лебеди. Один лебедь перевалился через небольшую загородку и почапал клевать накрошенную ребятенком булку. По пруду плавали последние катамараны. Леша пощелкал по огромному щиту с угрожающей надписью: «Купаться запрещено. Штраф…». «И всего-то, - хмыкнул Леша, - и целый птичник…»

«Да, - согласился я, - я же помню этот пруд в годы моих детства, отрочества, юности… Весь берег был…» - «Не надо», - поморщился Леша. «Да, - кивнул я, - ты меня правильно понял… Вон на том мыску я впервые увидел даму топлесс…Компания была у дамы вполне себе феллиниевская с сильным пивным российским перегаром… Потом дама порезалась о бутылочное стекло и брега ораниенбаумского пруда огласились…» - «Волшебными словами…» - «Именно». - «А ты-то что там делал?» - «Я? Купался…»

 

Император и лани

Мы прошли по просторным аллеям через мост над ручьем, втекающим в пруд, к маленькому дворцу Петра III. «Хороший, - сказал Леша, - хороший дворец…» - «И человек был хороший. Слишком хороший для власти. Разогнал Тайную полицию, по сути, сделал в России первый шаг к свободе совести. Он же прекратил преследования старообрядцев. Разрешил им отправлять свое богослужение свободно. Такой российский вариант Нантского или Постдамского эдикта». - «За это и убили», - невесело усмехнулся Леша.

Мы подошли к статуе Омфалы. Женщина в львиной шкурке с булавой. Маленькая, заносчивая воительница. «Погляди, - предложил я, - на табличку, когда поставлена…» Леша глянул. «В 1770 году…» - «Переворот был в 1762-м. Екатерина не забыла и почтила память почившего в бозе любимого супруга… Кто такая Омфала? Царица, продержавшая в плену Геракла семь (по-моему) лет. Заставляла его выполнять женскую работу, прясть, кухарничать. Сама одевалась Гераклом, брала его оружие и…» - «И ничего», - продолжил Леша. «Да, - я кивнул, - Омфала-то ничего. А здесь другая история. Здесь ты не Геракл, мой любимый, ты власть не удержишь. Дай-ка мне булаву и львиную шкуру. Я удержу… И удержала… И продолжила политику убитого мужа…»

Леша удивился: «Любимый? Ты это серьезно?» Я кивнул: «Это любовь была. Та любовь, о которой писал Оскар Уайльд: “Любимых убивают все…” Со значением статую поставила. Со смыслом. Во время переворота Екатерина и Дашкова были в мужских костюмах, в офицерской форме лейб-гвардии Измайловского полка…» - «Ну, это может быть, но чтобы любила того, кого убили с ее негласного разрешения, это декадентщина какая-то… Чушь…» - «Вот, - вздохнул я, - никто мне не верит. И доказать сие невозможно. А это так…».

А потом мы увидели ланей в огромном вольере. Сначала одинокого печального пятнистого оленя. Он лежал на земле, подогнув ноги, отвернувшись от немногочисленных зрителей, а в соседнем вольере бродила лань с тремя детенышами. И человечьи дети кормили через загородку детей лани осенней травой. «Ораниенбаум, - почему-то сказал я, - померанцевое дерево. Дикий апельсин – померанец, не сладкий, горьковатый, отдающий смолой…» - «Ты чего?» - удивился Леша. – «Так … Навеяло…».

если понравилась статья - поделитесь:

декабрь 2014

Спорт: адреналин