Жизнь и литература

А я чего ради, спрашивается, сорвался в штормовое предупреждение? Не адреналинщик ведь, отнюдь… Человек тихий и кабинетный. Человек литературы. Как там у моего любимого современного поэта: «А я побреду назад, где светит убого и нежаще жалкий настольный свет, единственное прибежище для тех, кому жизни нет».

Литература. Она. Леха мне все уши прожужжал — не столько про то, как красиво вокруг его дачи, которую он собирается продавать, сколько про то, что совсем рядом, на высоком берегу речки Тосны, — то самое место, где был создан, выпестован и выпущен в люди знаменитый русский писатель Козьма Прутков. А также его дед и его племянник, автор «военных афоризмов», ей-ей, не уступающих по силе афоризмам дяди. Да там еще и примечания полковника! Чудо…

«Удивляется вся Европа, какая у нашего полковника обширная… шляпа». Примечание полковника: «Отчего же обширная? Обыкновенная, с черным султанчиком. Я от формы никогда не отступаю». Или: «При виде исправной амуниции как презренны все конституции». — «Мысль хороша, но рифма никуда не годится. Отдать аудитору, пусть исправит». Как не поглядеть пиитический брег, где рождались такие шедевры?

Это же про этот брег написал цензор Никитенко в дневнике: «Пустынька — нечто вроде роскошного замка. Все в доме изящно, удобно и просто. Сама местность усадьбы интересна. Едешь к ней по гнусному ингерманландскому болоту и вдруг неожиданно натыкаешься на реку Тосну, окаймленную высокими и живописными берегами. На противоположном берегу реки — дом, который, таким образом, предоставляет красивое и поэтическое убежище».

Гений места

Дорогой пару раз засели, но добрались. Леше надо было прибрать на участке. Я вызвался помочь, но под зловещий гул ветра уронил полусгнившее бревно на ногу контрагента. Леха скрепился и выговорил: «Знаешь, что… Никита… шел бы ты лучше в свою… Пустыньку…» Я и пошел. Хотя Пустынька эта вовсе не моя. Ударение, между прочим, на первом слоге.

Каково название? Поэма! Еще бы! Его придумывал поэт. Поэт жизни. Первый владелец этой усадьбы, Алексей Данилович Копьев. Место было пусто, он выстроил дом, привел крепостных и расселил по берегам Тосны. Крепостные рубили лес, Копьев лес сплавлял в Петербург и судился с соседями. Поэты в жизни бывают редкими сквалыгами, особенно если получали от нее, родимой, удары под дых. Кому она сестра, а кому и мачеха.

Копьев был екатерининский гвардеец, бретер, остряк и драматург. Писал комедии. «Что наше, тово нам не надо», например. Сюжет, прямо скажем, не так чтобы комедийный. Фат влюбляет в себя женщину, а потом уступает ее приятелю. «Княгиня-муха» — текст не напечатан, но — внимание, чуковсковеды! — неужто Корней Чуковский, знавший и любивший русскую литературу так, как мало кто ее любил, не вспомнил название этой комедии, когда сочинял свою «Муху-Цокотуху»?

И ведь не исключено, что лихой Комарик, шпагоносец, в котором вульгарно-социологическая критика 1920-х годов недаром узрела ненавистного феодала, навеян образом автора «Княгини-мухи». Только он из битвы с чудовищем победителем не вышел. Попал под павловскую раздачу. Вернее, сам нарвался. Он не понял, что кончились екатерининские времена, когда ценили шутку и машкерады. С поэтами такое тоже случается.

В ответ на введение Павлом новой, неудобной, формы явился на парад в гротескном костюме: напудренная коса в руку толщиной до ягодиц, раструбы перчаток, как ведра, треуголка чуть не в метр длиной. Разговор недолог: арест, крепость, потом в провинциальный гарнизон. При Александре I реабилитирован. Вернулся не лихим, веселым комариком со шпагой, а мрачным и злым пауком-хозяйственником.

Даже с родными, не то что с крестьянами и соседями, был Алексей Данилыч жесток. Сына проклял и лишил наследства. Копил деньгу, но что-то в нем теплилось, раз одно из мест своей хозяйственной деятельности прозвал так поэтично: Пустынька. Вот я и подумал: может, это и есть гений места, которое теперь снова пусто? Может, на переломе от веселого гвардейца, остряка и комедиографа до мрачного скопидома как раз и рождается самый удивительный писатель земли русской — Козьма Прутков? «Жадного богача смело уподоблю я здоровенной кормилице, с аппетитом сосущей собственную грудь у постели умирающего от голода дитяти». Монтень и Ларошфуко курят, лучшего афоризма не было создано нигде и никогда. Сострить можно, но «сглупить» так, чтобы было смешно… Только бессмертный Козьма был на это способен.

А вот и он…

В общем, я завяз в ингерманландском болоте. Вроде пошел так, как сказал друг и старожил, и вот завяз. Покуда выбирался, вспоминал, как Пустынька досталась матери Алексея Константиновича Толстого, одного из конструкторов Козьмы. Не вспомнил. Какими-то продажами и перепродажами. Копьевский дом был на редкость красив, и Алексей Константинович любил рассказывать, что выстроен он самим Растрелли, что было неверно, но шикарно.

Он вообще был фантазер и выдумщик, граф Толстой. Чего стоят самые первые рассказы его — «Упырь» и «Семья вурдалака»! Вот странно, по сию пору не экранизированы, а такие бы получились фильмы ужасов — загляденье. А «Князь Серебряный»? По нынешним временам подростковое чтение, но там есть такая сцена, Вальтеру Скотту и не придумать и в его английских хрониках не вычитать. Битва под Москвой с войском Девлет-Гирея. Опричные части бегут взапуски, а земское войско, состоящее из тех, кого опричники грабили, унижали, пытали, стоит насмерть. Самое интересное в этой сцене то, что она является историческим фактом.

Но в Пустыньке, имении своей матери, граф вместе со своими друзьями, братьями Жемчужниковыми, выдумал того самого Козьму, а следом за ним — его деда, а следом и племянника. Поначалу они с Алексеем Жемчужниковым написали комедию «Фантазия» под псевдонимом Х и Y. В общем, это первая пьеса абсурда. Комедию поставили на сцене Александринки. Был скандал. Николай I ушел в тот момент, когда на сцену «с лаем ливисто-ошалелым» (как писал Сергей Есенин по другому поводу) вынеслась стая маленьких комнатных собачек.

Вот эту свою пьесу авторы и решили передоверить выдуманному ими писателю Козьме Пруткову. А уж потом пошло дело, аж либретто балета «Переход Суворова через Альпы», аж «Трактат о введении единомыслия в России» (согласитесь, актуальное произведение). А стихи у него были каковы: «Помню я тебя ребенком, скоро будет сорок лет, твой передничек измятый, твой затянутый корсет» и смелый эротический финал: «“Распусти корсет мне сзади, не могу я бегать в нем!” Весь исполненный смущенья, я корсет твой развязал, ты со смехом убежала, я ж задумчивый стоял».

Под литературные воспоминания и вой ветра я выбрался на сухое место, присел на какую-то кочку и обомлел, потому что увидел лося. Добрый, травоядный лев северных лесов посмотрел на меня, потом повернулся и пошел. «А вот и он», — почему-то мелькнуло у меня в голове. Я поразился тому, до чего же бесшумно двигалась эта махина, увенчанная короной.

Берг и брег

Где-то я читал, что славянское «брег» и немецкое berg (гора) — родственные слова. А может, это я сам придумал, когда, пижоня, попытался произнести название «Волшебной горы» Томаса Манна по-немецки: Zauberberg, не справился с такой легкой скороговоркой и пробормотал: «Цаубербрег». Русофил Манн был бы доволен такой ошибкой своего русского читателя.

И то — берег, если он брег, то крутой и смахивает на гору. Пологий берег как-то не хочется называть брегом. Черт его знает, на то ли я место поднялся, где было имение сначала Копьева, а потом Алексея Толстого, или не на то. Что-то руинообразное мне на глаза попалось. Само собой, мало что могло уцелеть в зоне военных действий Второй мировой. Вот ведь и опять гений места. Что-то он нашептал такое зловещее еще одному литератору, покуда тот жил здесь после смерти графа Алексея Толстого. Литератор был влюблен в племянницу Толстого Софью Хитрово, а она была замужем. Адюльтера никакого не было. Все было чисто. Литератор гостевал в Пустыньке на правах друга семьи. Страдал, само собой. Душевные страдания — необходимый материал для работы литераторов, поэтов, писателей и даже философов.

Потому что литератор был главным образом философ. Если прикинуть, то из русских философов самый известный. Во всяком случае, самый оригинальный. Владимир Соловьев, сын историка Сергея Соловьева, автора первого научного курса русской истории.

Так вот, именно в Пустыньке Владимир Соловьев сочинил свои «Три разговора» с весьма, надобно сказать, апокалиптическими видениями и предсказаниями. Значит, что-то шепнуло. И то сказать: превращение весельчака и остроумца в жадного безжалостного сквалыгу и скопидома — чем не мини-Апокалипсис? А создание первого, убедительного образа торжествующего, самоуверенного идиота тремя веселыми дворянскими ребятами, очень романтически настроенными, — тоже, знаете ли, отдает чем-то таким из протокола Страшного суда. Может, бурей мне такие ощущения надуло на высоком берегу речки Тосны, не знаю.

А покупатель к Лехе так и не приехал.