1834
0
Елисеев Никита

За синим забором

Фрейлина Тютчева (будущая Аксакова) была феерической дурой. Вообще, судя по дневникам самых продвинутых, интеллектуальных фрейлин (Смирновой-Россет, Александры Толстой) в этот отряд подбирали дам с IQ быка. Нет, не мычащего,
яростно крутящего хвостом рогатого зверя, а железобетонной опоры моста.
Фрейлина Тютчева занимала в этом отряде первое место.

Парковка

Он остановил машину у самого синего забора. «Может, не надо?» — спросил я. «Надо, Федя, надо, — с улыбкой процитировал он мой любимый фильм, после чего поинтересовался: — Чего ты такой трусливый? Допустим, выгонят нас.
И что?» Я не стал пояснять. Страх — явление иррациональное.
Шлагбаум был открыт. Вот он, парк Николая I и Александры Федоровны. Знаменитая и забытая Знаменка. Сначала имение Разумовского, потом Мятлева. Нет, не того Мятлева, который сочинил «Как хороши, как свежи были розы…» (никто и не помнит, что это Мятлев сочинил, все думают, что Тургенев, хотя Иван Сергеевич в своем стихотворении в прозе честно поставил кавычки в первой строчке), а его отца — сенатора. У сенатора Мятлева Николай I купил усадьбу и обустроил ее для своей жены и фрейлин.Описание летнего житья-бытья фрейлин здесь, неподалеку от блестящего Петергофа, я прочел в дневнике у Тютчевой и был потрясен тем, как эта дура, ко-гда дело касалось лично ее, ее бытовых условий, ее кожи, начинала мыслить в правильном направлении и очень эффектно, четко оформлять свои ощущения в интересные рассуждения.

Дура

Повторюсь, дурой она была феерической. Допустим, финал Крымской войны. Николай I на смертном одре говорит сыну: «Сдаю тебе команду не в полном порядке». Это эвфемизм. Разгром команды — полный. Причем по той линии, где, казалось бы, все в полном и абсолютном порядке. Нарезных ружей нет. Первая встреча с французами на речке Альме: залп из русских ружей по французской цепи. Пули, не долетая до врага, прыгают по камням свинцовыми мячиками. Залп из французских винтовок — результат очевиден.
Пароходов нет. Парусный флот годится только на то, чтобы затопить его в проливах. Англичане за месяц строят балаклавскую железную дорогу, чтобы подвозить боеприпасы и продовольствие, увозить раненых. В России — одна железная дорога: из Москвы в Петербург. Обозы к осажденному Севастополю тянутся месяцами. Интенданты воруют так, что небогатый немецкий купец Генрих Шлиман на снабжении Севастополя сколачивает миллионное состояние, каковое впоследствии тратит на раскопки Трои и Микен.
Надо думать о том, как выходить из проигранной войны с наименьшими потерями, Александр II и думает. А фрейлина Тютчева посещает госпиталь и оставляет запись в дневнике: «Ах, великий, многотерпеливый русский народ! Ах, в каких ужасных условиях лечат наших скромных героев!» Уже хорошо, а посчитать, во сколько бюджету обходится содержание фрейлин и сколько на эти деньги можно было бы обустроить койко-мест, — трудно?

И задаться вопросом, а что ж такое терпит русский народ и ради чего.
Но дальше еще лучше. «Я, — пишет Тютчева, — беседовала с героями. Ах, если бы их услышал молодой царь! Они все, несмотря на тяготы и муки, готовы оборонять Севастополь!» Угу, вот так прямо расфуфыренной дамочке тяжело раненный, чудом уцелевший солдат и расскажет о своих ощущениях и впечатлениях, чтобы его с койки — под шпицрутены? Соображать-то надо, себя на место другого хорошо бы ставить или… класть.
Или возмущенная запись в дневнике: до чего уже доплеснулась западная зараза! Царь читает своей семье вслух возмутительный французский роман Дюма про французскую революцию! Вообще-то, роман Дюма (ни разу не переиздававшийся при советской власти в России) называется «За королеву!». Возмутительного в нем (с точки зрения консерватора) только одно: тупая и своекорыстная элита, не желающая и не могущая реформировать страну, доводит народ до жуткого социального взрыва.
Революционеры изображены Дюма злобными, кровожадными садистами. Король —
мягким, добрым, нерешительным человеком. (А вот хватило бы ему решительности и жесткости — и реформы бы провел, и взрыв бы купировал.) И самое главное, как всегда у Дюма, политика — фигня. Главное — личная честь, верность, смелость, дружба, любовь. Главные герои — лихие авантюристы (мушкетеры XVIII века), которые пытаются спасти прекрасную женщину, Марию-Антуанетту, королеву. Не удается, потому что король слишком слаб, да и глуп. Александр II просто умница, раз он накануне своих великих реформ такой роман семейству (и фрейлинам) читал. Чтобы не понять, о чем писал Дюма, нужно быть (см. выше)… железобетонной опорой моста.

Как вдруг…

Среди благоглупостей появляется, во-первых, резкое критическое замечание не по поводу Александра Николаевича (там таких замечаний выше крыши), а по поводу Николая Павловича! Во-вторых, следом за этим… бунтом, господа, бунтом! — следует очень тонкое и верное рассуждение, и психологическое, и социологическое. Поразительно глубокое.
В общем, в полном согласии с идеологической доктриной своего царствования («Самодержавие. Православие. Народность») Николай I переселяет на лето фрейлин и жену из шикарного Петергофа в скромную Знаменку. Ближе к народности, дамы. К многотерпеливому русскому народу. Ванн нет. Какие ванны? В баньку, в баньку. Или в заливе поплещитесь. Тоже ничего. Закаляет. Комнатки тесные, сырые. Тютчева растворяет дверь в свое узилище, а на полу — лягушка. Сидит, горлышко раздувает и смотрит на хозяйку апартаментов. Нет, лягушка оказалась интеллигентной. Прыг, прыг — и за порог. Выгонять не пришлось, но каков реприманд?
После описания всех этих мук фрейлина замечает, что нет ничего хуже и отвратительнее лицемерия власти. Ведь понятно, что мы — не народ, зачем притворяться? Хуже нет, когда власть (абсолютная) начинает прикидываться, пытается жить по мещанским, мелкобуржуазным образцам. Прежде всего это противно.
А? Как лягушка по мозгам врезала, какую искру высекла! Рассуждение стопроцентно реакционное, но тонкое и глубокое.

Оранжереи и все такое

Я как-то поделился своими впечатлениями от дневников Тютчевой с приятелем. Он и говорит: «Хочешь эту Знаменку покажу?» А я ему: «А что там сейчас?» — «Разное… Вроде что-то администрация президента делает». — «О, — говорю, — нет». — «Ты боишься?» — «Да». Я, знаете ли, не боюсь признаваться в собственной трусости. Я случайно пересекся с ликвидатором аварии на Чернобыльской АЭС, и он мне сказал очень верную вещь, которую я запомнил: «Храбрость — это отсутствие воображения».
Но вот все-таки согласился. Топаем по дорожкам парка. Да, никакого Версаля. Романтический антураж. Ничего регулярного, никаких тебе вытянутых по струнке аллей, дорожки изогнутые, как самурайские мечи. У самой дороги приземистая краснокирпичная часовня. «Иосифа-Песнопевца, — пояснил мой друг, — архитектор Николай Бенуа, 1867 год. На деньги унтер-офицера в честь избавления Александра II от первого по нему выстрела. Песнопевец — византийский святой IX века. Много претерпел от арабов и иконоборцев, но остался жив. И после очередного спасения слагал гимны… Не без смысла названа». — «Может, и не без смысла, — говорю, — названа, но архитектурное воплощение чудовищно. Терпеть не могу псевдорусский стиль. Он ни к древнерусскому зодчеству никакого отношения не имеет, ни к Византии. Сложить из красных кирпичей нечто отдаленно напоминающее деревянные церкви. Это же полное не-ощущение, не-чувствование материала. Дерево, даже потемневшее от времени, легко, полетно. Кирпич — тяжел, он прижимает к земле, да еще лупит по глазам орущим красным цветом». — «Ох, критикан, — засмеялся мой друг, — уже Николай Бенуа ему не по печени…»
Двинулись дальше. В глубь парка. «А домиков, где фрейлины бедовали без ванн, но с лягушками, не сохранилось?» — «Нет. Дерево, конечно, полетно, но, увы, недолговечно. А вот оранжереи… Архитектор Гаральд фон Боссе. Тоже не нравятся?» — «Нет, нравятся. Знаешь, конструктивисты правы. Функция в архитектуре — прежде всего. Если функционально все сделано правильно, то и музыка зазвучит. Для глаз». — «Насчет функции — в точку. Построены в 1853 году, действуют до сих пор. Зайдем?» Вошли. Да, цветут цветы, плодоносят овощи. «Фантастика, — сказал я, — молодец, Гаральд Боссе». — «Тоже эклектика, — заметил мой приятель, — как и Николай Бенуа…» — «Плевать, грамотно сделано. А раз грамотно, то и красиво».
Подошли к дворцу. «Перестраивался много раз, — сказал мой друг, — для великого князя Николая Николаевича-старшего перестраивал Штакеншнейдер. Раньше там был пансионат». — «А теперь?» —
Друг пожал плечами и спросил: «Зайдем?» Дворец был пуст, гулок и светел. Мраморные статуи покрыты пылью. В одном зале лежал физкультурный мат.
Мы вышли на балкон. Далеко-далеко виднелась узкая полоска Маркизовой лужи, Финского залива. «Вот так они, — сказал я, — все дальше и дальше отодвигали себя от моря, от петровского наследия…» — «Кто они?» — «Русские цари. Все ближе придвигали себя к многотерпеливому русскому народу. И он придвигался к ним все ближе — Пугачевым, Распутиным, обовшивевшими, озверевшими солдатами Первой мировой». — «Экий ты… Историософ!» — засмеялся мой приятель.

если понравилась статья - поделитесь:

ноябрь 2016