Парк и руины

 

То, что это парк, а не лес и не лесопарк, было заметно сразу. Полно лиственных 

деревьев: дуб, ясень. Видно, что старательно высажены. То есть вполне вероятно, что парк задумывали и выполняли как регулярный французский, а не как романтический английский. Впрочем, не знаю, не специалист в парковом искусстве. А потом были руины. Впечатляющие. Красные, но заметно было по останкам былой красоты, что это псевдоготика.

Ровнехонько напротив руин стояло здание сельской администрации. Приятель намылился туда, а я пошел в руины. Бывший помещичий дом, построенный с размахом. Как написали бы сейчас,  с закосом под замок. На красной обшарпанной стене белая надпись: «МЫ Г-НО». Самокритично. Как там у Некрасова: «Самобичующий протест есть русских граждан достоянье». Мне-то в таких местах всегда вспоминаются другие его строчки: «Помещик крепко строился, Такую даль загадывал. Теперь… смеются шестеро. Седьмой повесил нос».

Впрочем, особо смеяться не хотелось. Строилось все крепко. Стоит до сих пор. И хозяйственные постройки стоят. И сам замок, ободранный, будто освежеванный, стоит. Чугунные кронштейны от балконов торчат. Видимо, вколочены так, что если вырвать, то только с собственной жизнью. А кому это надо? Хотя эпитафия ничего получилась бы: «Погиб при сборе черного металла». Я призадумался. Можно даже сказать, пригорюнился. Забрел в парк. Не услышал, как приятель вернулся к ма-

шине. И не сразу услышал, как он меня зовет.

Вернулся. «Итить налево, сказала королева, — вежливо заметил приятель, — опять от группы оторвались, товарищ экскурсант. Что я, Федор Сухов, что ли? Гюльчатай! Гюльчатай! Садись в машину, любознательный ты наш…» — «Что здесь было?» Приятель пожал плечами: «До войны — школа. В войну — немецкая казарма. После войны — опять школа. 

В 1990-е ее закрыли. Ну и…» — «Понятно. Как у Некрасова: “Особая и странная вокруг работа шла. Один дворовый мучился у двери: ручки медные отвинчивал. Другой нес изразцы какие-то. «Наковырял, Егорушка?» — окликнули с пруда”». Приятель усмехнулся и завел машину: «Все так. Только почему “особая и странная”? Обычная, привычная работа». Машина тронулась с места.

 

Кирха

 

«А до революции что здесь было?» — «Аллах ведает, — вздохнул приятель, — что здесь было до революции. Судя по размаху, богатая помещичья усадьба. Больше ничего не скажу. Не знаю». — «Парк красивый. Запущенный, от этого еще прекраснее». — «Ну, ты известный декадент. Тебе, поди, и руины эти понравились». — «Ты знаешь, да: “Мне нравится кроткая тишь увяданья. Пустые селенья, руины в плюще, и отдохновенье, и похолоданье, и необязательность, и вообще. Потом это все оседает лавиной. Являются беженцы, гунны, войска, и вой человечий, 

и рев буйволиный, но эта эстетика мне не близка”». — «Тоже Некрасов?» — «Ну что ты! Дмитрий Быков. Стихотворение посвящено Житинскому…» — «А плюща я что-то на руинах не заметил. Надписи — да. Заметил». — «Да, — согласился я, — надписи — класс».

Так за разговором мы докатили до кирхи в Губаницах. «Ух ты, — поразился я, — какая красивая! Недавно построили?» — «Нет, — ответил приятель, — давно. Открыли недавно. В 1991-м, что ли? Так что да, уже давно. Далеко не уходи. Я сейчас». Далеко я и не уходил. Любовался кирхой. Когда-то, в годы своей совсем уж эстетской юности, я фыркал по поводу архитектурных стилизаций. Что это, дескать, за маскарад? Потом этот снобизм прошел. 

Кирха была сложена из валунов. Местный строительный материал. Круглые валуны торчали из стен, из белого связующего их строительного материала. Только по углам, вокруг окон и дверей, были красные кирпичи. Кирха получилась приглушенно-разноцветной. Радующей глаз. Да, самая настоящая псевдоготика. Я зашел внутрь. Вообще-то я стесняюсь заходить в церкви. Поглазеть хочется, но как-то неудобно. Люди молятся, а я дизайн оцениваю. Дизайн был впечатляющим. Светлое, длинное, огромное помещение. Мест на тысячу. Сияющее белизной. «Я лютеран люблю богослуженье, обряд их строгий, важный и простой, — сих голых стен, сей храмины пустой понятно мне высокое значенье…» Дальше Федор Иванович Тютчев глупость какую-то гегельянскую написал насчет того, что лютеранам в последний раз предстоит вера и скоро место ее займет атеизм и позитивизм, потому и храм пуст, но зачин стихотворения замечательный.

«Не опоздал», — одобрил приятель. «Внутри очень красиво», — заметил я. «Да, — согласился он. — Пастор хороший. Бард…» — «В каком смысле?» — «Ну, не 

в средневековом же. Пишет песни и поет их под гитару и под эту… Как ее… Финский народный инструмент…» — «Кантеле». — «Вот-вот, вроде гуслей». — «Хорошие песни?» — «А я почем знаю? Он же по-фински их поет. Поехали».

 

А потом…

 

А потом-то я узнал, в какие торосы российской истории я заехал с приятелем 

в Торосове, да и в Губаницах. Это были земли Егора Ермолаевича Врангеля, деда известного искусствоведа Николая Николаевича Врангеля и куда более известного белого генерала Петра Николаевича Врангеля. Род Врангелей был датским. Стал российским. Один сын Егора Ермолаевича, Александр Егорович, был близким другом и покровителем ссыльного Достоевского. В 1853 году окончил Лицей, отказался от столичной карьеры и уехал в Семипалатинск служить стряпчим по уголовным 

и гражданским делам. 

До чего повторяема российская история! 1850-е годы, реформы, исправление ошибок и преступлений предыдущего царствования. Молодые люди с горящими глазами едут в глубинку, поднимать целину, то есть… правосудие. А в глубинке еще не реабилитированные, но уже только сосланные бывшие зэки. Александр Врангель помогал и Достоевскому, и другим петрашевцам, и декабристам. Достоевский с ним на охоту ездил. На тигров. Да, представьте, в те времена в Казахстане водились тигры. Забавный эпизод, потому что Тургенев однажды написал: «У нормального писателя герой, увидев тигра, покраснеет и убежит. У Достоевского — побелеет и останется стоять…» Забавный он потому, что, как выясняется, Достоевский-то в естественных условиях тигра видел, а Тургенев — нет. 

Это в сторону. Хотя Александр Егорович Врангель и приезжал в имение брата Михаила Егоровича Врангеля, в Торосово. Это Михаил Егорович Врангель (удостоившийся упоминания в герценовском «Колоколе» — «свирепый крепостник») выстроил замок в неоготическом стиле и разбил перед замком регулярный парк. Кто архитектор замка — неизвестно. Но судя по тому, что замок был выстроен в неоготическом стиле, я думаю, что архитектор был тот же, что строил в том же стиле кирху в Губаницах, вюртембергский подданный Евграф Львович Ган (Эдуард Ган), архитектурный смотритель Петергофа.

Сына Михаила Врангеля Георгия убили солдаты-дезертиры 21 февраля 1918 года в его усадьбе, на глазах у его матери, жены и детей. Вдова с четырьмя детьми (Юрием, Львом, Ниной и Борисом, которому был год) и свекровью бежала в Петроград. Старший сын Юрий сошел с ума. Умер в Петрограде в 1919-м. Там и в том же году умерла мать Георгия Врангеля. В том же году вдове Марии Львовне (урожденной Голицыной) удалось бежать во Францию. 

В Россию вернулся ее сын Борис Георгиевич (1917–1995), священник. Вернулся с немцами, в составе Псковской православной миссии. Восстанавливал церкви в Псковской и Ленинградской областях. Приезжал в Торосово, где родился и жил один год — с 1917-го по 1918-й. Посмотрел на неоготический замок, где разместилась немецкая воинская часть, постоял, погулял по парку. И уехал. Недалеко, в Псковскую область. Когда немцы ушли, остался в России. Как ни странно, очень немногие из священников Псковской православной миссии, не ушедшие с немцами, были репрессированы. Более того, некоторые храмы, открытые ими при немцах, остались и при советской послевоенной власти.

Как вы догадываетесь, к Борису Георгиевичу Врангелю (еще раз: ВРАНГЕЛЮ) это не относится. Несмотря на то, что был связан с партизанами, он получил срок. Освободился в 1959 году. Вернулся в Псков. Служил псаломщиком в церквях Пскова. Был близким другом священника Павла Адельгейма. В 1990-м реабилитирован. 

В Пскове живет его дочь Людмила. Что до кирхи в Губаницах, то это третья кирха 

в этом селе. Первая была построена еще при шведах, в 1704 году. Третью (каменную), на тысячу мест, возвели в 1861-м. 

В 1937 году губаницкого пастора Лео Шульца расстреляли. В кирхе были последовательно: конюшня, тюрьма, пилорама, амбар. Вновь кирху открыли в 1989-м. Пастором до 1999 года был поэт и композитор Арво Суво. Сочиняет и исполняет песни на финском, мордовском, эстонском и цыганском языках, которые, само собой, знает. С 1999-го живет в Хельсинки. Такие вот торосы… Торосова.