1775
0
Елисеев Никита

Dacha

На всем протяжении Лазурного берега, от Ниццы до Ментона, на всех пляжах слышишь русскую речь, в винных магазинах и в агентствах по продаже недвижимости висят таблички: «Говорим по-русски».

И вот катим мы по направлению к Ментону, по-над Средиземным морем. Слева – горы зелено-курчавые и коричнево-скальные, справа – море голубое, зеленое, за морем – далекая туманная Корсика . Жена и говорит: «Между прочим, в “Вишневом саде”, помнишь? “Дачу свою возле Ментоны она уже продала”. Широко жила помещица Раневская…» И не успел я повиниться, что забыл, как дети начали толкать меня в бок, потому что мягкий голос по селектору сообщил: «Prochainarret: Dacha». И автобус мягко затормозил у таблички с надписью: Dachа…

 

Русские на Лазурном берегу

Русская речь в здешних краях привычна. В Ницце на вилле Бермонд умирал наследник престола, старший сын Александра II Николай Александрович; в Ницце у Тютчева вырвалось самое короткое его и самое отчаянное стихотворение: «О, этот юг, о, эта Ницца, о, как их блеск меня тревожит! Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и не может…». Ниццу узнаваемо и точно описал Набоков, назвав Фиальтой.

В Ницце жил Чехов, о чем и сообщает табличка на доме на набережной Соединенных Штатов. Мол, так и так, здесь жил ле гран романсиер Чехов. Какова сила литературной традиции! Французам и в голову не может прийти, что бывают великие писатели, не написавшие ни одного романа. Мопассан – новеллист непревзойденный, и тот написал романы «Милый друг» и «Жизнь». Мериме – мастер остросюжетной новеллы, но - нате вам «Хронику времен Карла IX».

В Ницце похоронен Герцен. Высоко. На горе. Над морем и над городом. Не на самой вершине кладбища, которое все карабкается вверх, будто горное селение мертвых, а на подступах к ней. На самой вершине покоится Леон Гамбетта, враг Наполеона III, неистовый республиканец. Рядышком с ним - создатель автомобиля «Мерседес» Еллинек и его любимая дочь Мерседес, в честь которой он и назвал авто.

Но я-то двинулся к Герцену, ибо - великое уважение. Не в том даже дело, что писатель из первой десятки и мыслитель не из последних, хотя тут есть возражения, неплохо сформулированные академиком Тарле в личном письме: «Не было никого талантливее его на всем земном шаре за всю его историю … – и никто не молол столько вздора об общине, о первозданном социализме, как именно он! Просто уши вянут… А этот ум, а этот блеск, и эта путаница четырех языков в одной фразе!» Да, не в этом все-таки дело, а в особом политическом мужестве…

В 60-е годы XIX века в России не было публициста, журналиста влиятельнее, чем он, эмигрант. Его «Колокола» боялись чиновники на местах. В его «Колокол» писали чуть не все люди, готовые к политической карьере, от будущего обер-прокурора Синода г-на Победоносцева до будущего каторжанина г-на Серно-Соловьевича. Его «Колокол» от корки до корки читал Александр II. Он в ответ на изумление дуры-фрейлины: «Как так, Ваше императорское…, Вы и этот … изменник Родины…», - сухо заметил: «Герцен хоть и ругается, а дело говорит, а наши все …». И рукой махнул, не стал пояснять при даме.

И все это влияние сломать, остаться с кучкой радикалов, экстремистов. Вся Россия в едином порыве: «Варшава – наша! Над русской Вильной стародавней родные теплятся кресты! Хрен с ним, со свободами – даешь Вислу! Ура!». А он чего-то про свободу да независимость, дескать, не может быть свободен народ, угнетающий другой народ…

Вот за это мужество я его уважаю и люблю в особенности.         

 

Памятник

Памятник растиражирован довольно широко, но его надо увидеть вблизи, чтобы понять: что-то с ним не так. Странный он какой-то. На что-то или на кого-то скульптор Забелло намекнул. Судите сами. Надгробный памятник на взгорке плюс очень высокий постамент и на нем - небольшая человеческая фигура. Понятно, Герцен был велик не ростом. Но эта его физическая «невысокость» еще и подчеркнута взгорком и постаментом. Мало того, под партикулярным сюртуком весьма реалистично и честно обозначен внушительный животик. И руки сжаты крестом, и нога чуть вперед, и лоб набычил.

Даже я, далекий от бытовых примет того времени, и то испытал дежа вю. А ведь где-то я это уже видел. Причем растиражировано это было в бОльших масштабах. То есть тогдашние интеллигентные люди это узнавали сходу. Конечно: «И столбик с куклою чугунною под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом». Только треуголки нет, а так все при всем: и руки, сжатые крестом, и пасмурное чело, и животик, и нога вперед. Проиграл, а все равно стою… Наполеон, разумеется. А ведь верно… Кем был Герцен, как не Наполеоном, проигравшим свою войну с русским деспотизмом. Его армией была литература. Его войсками - перо и бумага. И он был на вершине – и проиграл. Остался один, вызывающий уважение и любовь. Или ненависть… Это уж кому как. Кому – что… 

А потом мы поехали в пригород Ниццы, Вильфранш-сюр-Мер, что значит в переводе «французский городок у моря». Здесь вообще названия раскатистые, как строчки стихов или дворянские фамилии из исторических романов: Рокебрюн-Кап-Мартен… Вильфранш – разноцветный, скатывающийся к бухте с чистейшей водой. Она называется  Русской, потому что (как вы догадываетесь) эту бухту издавна облюбовали русские аристократы, потом русские миллионеры, ну а теперь русские миллионеры. На пляже вдали от вилл, прижатом скалой к морю, соотечественников хватало.

Сбоку к разноцветному городку притулилась серая крепость. На одном из ее бастионов - бюст императрицы Александры Федоровны, черный, бронзовый, в кокошнике. Это была парадная форма, придуманная и вычерченная ее супругом Николаем Павловичем Романовым. Эх, не в то время и не тем он родился. Ему бы модельером быть, все Юдашкины бы обзавидовались. Вкус, понимание материала, а главное – любовь, любовь к этому рукомеслу. Военную форму рисовал, костюмы фрейлин. Не просто рисовал, а с пояснениями, какого цвета какая ленточка… Во все детали входил.

Кокошник Александре Федоровне идет. Строгая немка в этом стилизованном русском головном уборе, а за ней раскинулась Русская бухта, вдоль по скале видна железная дорога, а там и оставшийся от римских еще времен акведук, и разноцветный городок, и небольшая часовенка, в которую я очень хотел попасть… Но прежде чем спуститься с бастиона, украшенного немкой в кокошнике, я заметил одну ботаническую деталь, и был тронут. Я увидел пальму – и это бы ничего. Но рядом с ней росла елка.

Самосевом ли они пробились подле друг друга, или какой знаток русско-немецкой культуры их посадил рядышком, найдя хеппи-энд для трагического стиха Гейне про одинокий кедр на севере и одинокую пальму на юге, переделанного Лермонтовым («На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…») - не знаю … Всего только пол изменил Лермонтов, а получилось не о недостижимой любви, а о неизбывном одиночестве живых существ. А вот и нет, твердят в южной Европе, вот же они рядышком – северная ель и южная пальма, а русский думает: «И как же они друг другу надоели…».

 

Часовня

К часовенке я все же спустился. На фронтоне Петр с ключами, а рядышком – огромный петух. С одной стороны – символ Франции, а с другой – напоминание ключарю рая: «Сильно-то не задавайся, впускать – не впускать. Помнишь, как сам спраздновал труса, трижды под петушиный крик… Вот он у ноги стоит, чтоб не забывал, и горло раздувает…». Полюбовался на Петра и петуха и вошел в часовню VI века, расписанную в 1950 году поэтом, художником, сценаристом, режиссером Жаном Кокто.

Министром культуры Франции был Андре Мальро, писатель и отличный человек, воевавший в Испании, командовавший партизанским отрядом во Франции в 1944-м. Он и позволил сюрреалисту Кокто расписать часовню. А представляете, если бы у нас древнюю часовню предложил бы расписать ну, скажем, Максим Кантор? Или Траугот? До дому бы не дошли – визг бы стоял до небес. Или до преисподней.

А тут я вошел в самую красивую и самую необычную часовню из из всех, что когда-то видел. При входе по обе стороны двери – два глаза. Она живая, эта часовня, она на тебя смотрит, как и ты на нее. По желтым стенам черные ангелы и рыбы обвивают житие Петра. В притворе – цыганское семейство, которому Кокто посвятил свою работу, и рыбачки Вильфранша. Усатый парень играет на гитаре, рыбачки несут корзины с рыбами, на них смотрят ангелы. Дальше – жизнь Петра. Его отречение, спокойный сон в темнице и ангел, пришедший его вызволить, неудачное хождение по водам… Только мучительного его распятия – вниз головой – нет, ибо часовня уж очень светла для этой муки…

Про нее и так все, кто входит в эту часовню, знают.

если понравилась статья - поделитесь: