Снова бывший пригород

Купчино. Купсила. Бывшее село, на 91 год старше Петербурга. Происхождение названия гадательно. То ли славянское (население в пограничьях всегда смешанное) «Купщина» финнизировали, то ли финское название «Купсила» (от «купс» — созревший) славянизировали. Сквозь даль веков не разглядишь. До 1964 года — деревня и деревня. Пруды, болота, перелески, деревянные дома. С 1964 года — самый знаменитый спальный район Ленинграда.

Никогда не бывал. Случается: мегалополис — как небольшая страна. Всюду не побываешь. А тут сподобился. Надо было заехать к приятелю за книжкой «Обезьяна приходит за своим черепом» Юрия Домбровского. Великая, надо признать, книжка, заслоненная «Хранителем древностей» и «Факультетом ненужных вещей» того же автора, но, ей-ей, не хуже.

Писал он в 1943 году, на больничной койке, отмороженными в концлагере на Колыме руками. Из концлагеря его сактировали. Списали отработанный материал. И так сдохнет. А он не сдох. Выжил. И написал роман, антифашистский. Про фашизм и интеллигентов, угодивших в фашизм. Начал писать в больнице, окончил у вдовы погибшего лагерного друга, Георгия Тамбовцева, Любови Ильиничны Крупниковой, каковой и посвятил роман.

Роман послал в журнал «Знамя». Обещали напечатать. В 43-м. Да так и не напечатали. В 49-м Домбровского арестовали в третий раз. Машинопись романа изъяли из редакции «Знамени» — вещдок. В обвинительном заключении сформулировано: «под видом описания гестапо клеветнически изобразил следственные действия органов НКВД». Как говорит моя дочь по схожим поводам: «Совсем не палятся».

Домбровский и после третьего ареста выжил. В 58-м году к нему в Алма-Ату приехал архивариус из органов. Привез машинопись его романа. Объяснил: мол, шли документы на уничтожение, я поглядел — роман. Писал человек, старался. Нехорошо как-то. А может, человек выжил, реабилитирован? Вот машинопись сохранил, узнал, что Вы выжили, реабилитированы; узнал, где живете. И добавил: «Вообще-то мне Ваш роман не понравился...»

Домбровский роман доработал, кое-что изменил. Отправил в издательство. Напечатали. Повторюсь: великая антифашистская книга.

Матушка моего приятеля захотела этот роман сейчас перечитать. А дома у меня его не нашлось. Взял в библиотеке. Возвращать надо. Вот я и ехал к своему приятелю в Купчино, на Загребский, где он пас русскую голубую кошку своей первой жены. Жена скоропалительно уехала, даже кошку не захватила. Вот приятель и жил на два дома. В одном — дорогущая кошка, в другом — старая мама, от которой он забрал прочитанную ей книжку про интеллигентов, угодивших в фашизм.

Дунайская

Одна из самых новых станций метро. Красивая. Говорят, сложности какие-то у нее с гидроизоляцией, но это к специалистам. На стене — названия дунайских городов с гербами. Я увидел и остолбенел, потому что первое название города, которое я увидел, было — Линц. Кто ж в Петербурге-Ленинграде не знает про австрийский город Линц? Все ж таки человек, проведший в этом городе детство, отрочество и юность, хотел стереть с лица земли Ленинград, и немало в этом хотении преуспел. Да. Линц — родной город Гитлера. Родился он в Браунау-на-Ильме, но родным своим городом считал Линц.

Вот так бывает. Легло пятно на город — не отмоешь. В Линце много кто жил: знаменитый австрийский композитор Антон Брукнер, прекрасный австрийский беллетрист Адальберт Штифтер (любимый писатель Генриха Белля), а вот… одна скотина завелась, и разом красивый старинный город превращается в свинарник, хуже — в зверинец, из которого в мир был выпущен зверь. Глазами скользнул по стене — и снова удивился. Вуковар. Хорватский Сталинград. Так его в Хорватии теперь именуют. Три месяца сербы брали хорватский город, утюжили бомбами, ракетами. Взяли, когда ничего живого и целого в городе не осталось. Семена зла, посеянные злодеем из Линца, взошли в Вуковаре.

Посеешь войну, она снова взойдет. Повторится. Сможет повториться. Я поскреб в потылице. Разошлись чехи со словаками — никто и не заметил, что было одно государство: Чехо-Словакия, а стало два: Чехия и Словакия. И ничего. Живут. Из одной столицы, Братиславы, в другую, Прагу, на трамвае ездят. А тут — первая полномасштабная война в Европе. И какая теперь дружба — после Сталинградов, хорватских и сербских. Я вышел на поверхность.

Вдали через зеленую пустошь с деревьями и небольшим таким холмиком виднелась церковь, белокаменная. Красивая. Стилизованная под древнерусские храмы. Всего этого пугающего псевдорусского узорочья, которое так любил Александр III, помину нет. Все одно — что-то такое… не то. Слишком монументально. Бродский прав. Торжествующая церковь — малоприятный оксюморон.

Я усмехнулся. До секуляризационной реформы 1764 года деревня Купчино/Купсила принадлежала монастырю. Екатерина II одним росчерком пера уничтожила монастырское землевладение. Все крупные земельные угодья, принадлежавшие монастырям, перешли в госсобственность. С крестьянами, само собой. Из монастырских крестьяне стали «экономическими». Поназакрывала монастырей матушка-императрица в это время немерено. И ничего. Никто и не шелохнулся. Один было возмутился. Монашеское имя — Авель. Но ненадолго. Расстригли — и в Петропавловку под именем/прозванием: Андрей-враль.

А вышибли во время борьбы с расколом, со старообрядцами всех сколько-нибудь социально активных. «Настоящих буйных мало», — так об этом сказал Высоцкий. На всю Русскую православную церковь нашелся один (прописью: ОДИН), кто возмутился императорским грабежом. Остальные — под козырек (или — как эти шапки называются?): «Есть, вашество! Слушаюсь!»

Я двинулся через зеленую летнюю пустошь с деревьями, через холм к церкви, к Загребскому бульвару. Через Федоровский сквер, точнее говоря.

Это зеленое пространство поименовано в честь офтальмолога Федорова, его клиника неподалеку. В ней моему приятелю оперировали глаза после жесточайшего избиения. Про него (про моего приятеля, к которому я шел за книжкой по бывшей деревне Купчино) роман бы написать, но… не ко времени будет тот роман. Не ко времени. Сейчас ко времени «Новые приключения бравого солдата Швейка». По-моему.

Дундич и Гашек

Странно устроено у меня сознание. Всюду ищу символы. Не специально же мой приятель поселился аккурат между Дундичем и Гашеком, между двумя интернационалистами, революционерами, ненавистниками любых империй, Австро-Венгерской, Германской, Российской — без разницы. Между двумя участниками Гражданской войны в России (на стороне красных, разумеется), между сербом и чехом. И какими разными!

Лихой кавалерист Дундич — и себе на уме, ловкий, да пожалуй что и циничный Гашек. Довольно жестокий, надо признать. Я как раз подходил к церкви преподобного Серафима Вырицкого (архитекторы Георгий Соколов и Андрей Парфенов), когда вспомнил жуткую запись из дневника едва ли не самого смешного писателя ХХ века: «Вчера расстреливали попа, ползал на коленях, умолял пощадить. Вот умора...»

Потопал по бульвару имени столицы Хорватии, Загреба (во время первой после второй мировой европейской войны город тоже бомбили и обстреливали), вдоль забора, за которым — торжествующая белокаменная церковь, и притормозил. За церковью стояла деревянная часовенка. Она была прекрасна по-настоящему. По-настоящему, не стилизованно старинна. Небольшая, из бревен, с шатровым куполом.

Поставили-то ее в 2003-м (в 2004-м подожгли, в 2005-м отреставрировали), но дерево быстрее темнеет от времени, поэтому и старинна.

Есть в деревянных русских церквях (даже стилизованных, недавно построенных) что-то настоящее, не декорационное, что-то человечное, а значит, и божеское. Чем-то они мне напоминают небольшие стройные новгородские каменные церкви. Знак чего-то, обещавшего быть, но не сбывшегося, канувшего в Лету, в поток российской истории. Впрочем, может статься, это мне только кажется.

Книжку я у приятеля забрал, потетешкался с кошачьей аристократкой с голубыми, чуть раскосыми глазами и пепельной короткой шерстью, да и воротился назад мимо каменной церкви и деревянной часовни, стоящих между улицами имени двух революционеров, интернационалистов, атеистов, мечтавших о братском, справедливом, свободном обществе и вовремя умерших.

Фото:

Часовня в Купчино, фото Дмитрия Ратникова