Названия улиц

В Лондоне я расположился в гостинице на Парк-лейн Майфэйр. (Это ярмарочная дорога вдоль парка. Весь этот район Вестминстера был когда-то давно ярмаркой.) Вдоль Гайд-парка — высоченные отели, а за ними — небольшие кирпичные домики и тихие улочки, особенно тихие по сравнению с грохотом самой Парк-лейн. Оставил вещи и пошел искать офис на Ганновер-сквер. Ходил и читал названия улочек. Это поэма. Шепард-стрит, улица Пастуха. Или улица Великой Ветряной Мельницы. Улица Воздуха — и она в самом деле широка, бела и... воздушна. Улица Полумесяца — узка, изогнута, дома на ней темные, и она такая таинственная... Риджент-стрит (которая, оказывается, Regent street, то есть попросту улица Регента).
От нее отходит абсолютно достоевский проулок. Сама Риджент-стрит монументальна, широченна, высока, поневоле задираешь голову, когда по ней идешь, а тут — краснокирпичный проход в один дом, ну я и свернул. И прочел: Man in the Moon passage. Во-первых, как звучит! Во-вторых, это значит «переулок Человека на Луне»! И в-третьих, как подходит! Гофмановский, достоевский переулок
и должен называться таинственно. Причем упирается он в веселую, узкую, ресторанную, действительно вьющуюся улочку Плюща (Vine street).
В общем, я долго блуждал, но пришел. В Ганновер-сквере растут пальмы в открытом грунте. Стоит бронзовый фонтан, угловатый и красивый, весь из клювов, крыльев и неспешно льющейся воды. Такое начало полета, всегда угловатое. Пришел в офис. Напоили кофе, накормили булочками. Спросил, как пройти к Национальной галерее. Растолковали: прямо по Риджент-стрит до Пикадилли-серкус, через сквер с памятниками Шекспиру и Чаплину налево, а там — Трафальгарская площадь и Национальная галерея.

Шекспир, Чаплин и Эдит Кавелл

Поскольку по Риджент-стрит я уже круги нарезал, то дошел до Пикадилли-серкус (Круг Пикадилли) довольно быстро.
В центре — таинственный монумент, возведенный знаменитым филантропом XVIII века, седьмым герцогом Шафтсберри. Что должен означать этот монумент, непонятно: голый изящный юноша с крыльями стоит на одной ноге и стреляет из лука — вниз, вообще-то в зрителя. Ясно, что летит и что остановлен в полете...
Свернул к Шекспиру и Чаплину. Шекспир — вычурный, середины XIX века, на высоком, изукрашенном лепниной постаменте, сам разодет весьма расфуфыренно, жабо там, чуть не сапоги со шпорами. Чаплин стоит на земле, опершись на изогнутую тросточку, прижав руку к груди, и глядит на вознесшегося над ним Шекспира. Эффектно, мудро и точно.
Вышел к памятнику Эдит Кавелл. Прочел надпись на постаменте, цитату из последнего ее слова на суде. Горло у меня перехватило. «Я это делала не из одного только патриотизма. Мне было невыносимо смотреть на страдания людей». Эдит Кавелл — английская медсестра, в годы
Первой мировой войны оказавшаяся на временно оккупированной территории Бельгии. Работала в немецком лагере военнопленных, в санчасти. Помогала бежать из концлагеря бельгийцам
и французам. Через год после начала ее подпольной деятельности была разоблачена. Судима открытым судом. Материалы печатались в немецкой прессе и прессе стран Антанты. Приговорена к расстрелу. По дороге на расстрел упала в обморок. Немецкий офицер привел ее в чувство
и убил выстрелом в затылок.
С этой историей я познакомился, когда переводил «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна. Шовинистическую его книжку времен Первой мировой. Потом, когда посеянное дало всходы, Томас Манн ужаснулся и отшатнулся, но тогда… В общем, когда я переводил соответствующие пассажи из этой книжки, был и удивлен, и возмущен. Очень скоро мне предстояло столкнуться с той же логикой и с той же аргументацией в моей родной стране.
«Вот вы, либералы, дескать, все на расстрельщика набросились. А что бедняге остается делать? Что за сопли? Кавелл помогала бежать из плена нашим врагам. Должна была знать, но что идет. А офицер? А ему каково — расстреливать женщину? Душевная травма, понимаешь... Но он взял на себя тяжесть исполнения приказа». Шовинизм — такая штука, что, будь ты хоть автор «Будденброков» и «Волшебной горы», ежели заведется такая гадость в мозгу, примешься нести… людоедство.

Национальная галерея
 
Рядом — Национальная галерея. Вхожу по стрелочке ENTRANCE. Оглядыва-
юсь — касс нет. Иду по стрелочке PAINTINGS на второй этаж. Вхожу. Брожу и понимаю: этот Лувр, этот Прадо, этот Эрмитаж бесплатен. Вошел с улицы и гляди: вот две картины Микеланджело, вот «Битва при Сан-Романо» Учелло, вот его же «Чудо святого Георгия» (Георгий лихо прокалывает глаз чудищу, которое вывела на веревочке дева. Чудище орет от боли и обиды. Дева разводит руками: «Этот на лошади — совсем, что ли?.. Я же приручила дракошу, а он ему глаз вышиб!»), вот Боттичелли, вот Пьетро де ла Франческо, Рубенс, Карло Кривелли, Гольбейн, Тициан.
И художники, которых я не знаю, но какие мощные! Parmigianino (1503 –1540) —
один его «Портрет коллекционера» чего стоит! Настоящий психологический и социальный этюд. Пруст в красках. Или Пезеллино (XV век), «Триумф Давида». Я очень долго стоял у этой картины. Она длинная и невысокая. Почти миниатюра. Такого объяснения, почему иудаизм
и христианство революционны, почему они разнесли по кочкам древний сословный, кастовый, рабовладельческий мир, я нигде не встречал. Зримое объяснение.
Длинная процессия конных и вооруженных шикарных кавалеров. Они окружают повозку. На повозке сидит на троне в шикарной одежде царь Саул. Сияет. Победа. А за Саулом стоит, широко расставив ноги, наглый парень чуть не в лохмотьях, держит за волосы голову Голиафа. Этот бедняк, этот жлоб, пастух, плебей — победитель. Это его ввозит в свой город сияющий Саул. Он динамит везет в свое царство. У стен города — дамы. К той, что в центре, обращается кавалер. Дама отстраняет его рукой и смотрит поверх голов на повозку. И тогда зритель видит, что и Давид смотрит на даму (Мелхолу, дочь царя Саула, конечно), смотрит как победитель...
Я долго разглядывал эту широкоформатную миниатюру, как вдруг ко мне подошел негр-служитель и принялся что-то вежливо разъяснять. Я подумал, что уткнулся носом в картину, извинился
и отодвинулся. Негр улыбнулся и показал на часы. Мама дорогая! 18.05, а музей закрывается в 18.00. Я бегом к выходу и по дороге вижу: из залов медленно и неохотно тянутся посетители. И тетеньки со швабрами не мчат с воплем: «Музей закрыт! Нам домой надо!» Нет, служители улыбаются, чуть не кланяются...

Трафальгарская площадь и Сент-Джеймс-парк

А потом я вышел на Трафальгарскую площадь. В центре высится Нельсон на колонне, по бокам — фонтаны. По периметру — полководцы. А на четвертом углу взгромождена статуя Ханса
Хааке (в 1993 году установлена) «Лошадь». Но это не лошадь. Это скелет лошади из бронзы. Восхищаетесь вой-ной и воинами — получите и восхититесь еще раз. На постаменте написано, что Ханс Хааке выполнил эту статую по рисунку Джорджа Стаббса из его книги 1762 года «Анатомия лошади». Этот George Stubbs — знаменитый анималист Британии. Рисовал он только лошадей. В Национальной галерее есть одна из его картин: красавец-рысак, взметнувшийся на дыбы. Полюбовался я Хансом Хааке и теми, кто позволил ему так пошутить, подвести итог военному одушевлению, и пошел в гостиницу.
Дошел до Сент-Джеймс-парка, вступил на землю заповедника птиц в центре столицы. Удивительное, надо признать, место. Представляете, рядом с Красной площадью или с Зимним дворцом — парк. В парке — огромный пруд. А на том пруду и по берегам оного — пеликаны, цапли, лебеди, гуси, утки разных видов. Вот так в Лондоне: пять минут ходьбы до Вестминстерского аббатства, вокруг министерства, самый центр, машины, мотоциклы и все такое, а посредине — цапли с пеликанами.
Там я и заблудился. Вышел не к тем воротам. Три парня стоят, болтают.
Я к ним... Кое-как объяснил: мол, Парк-лейн Майфэйр... Они указали направление. Я пошел по указанному маршруту.
Иду и вижу: на газоне стоят две молоденькие кореяночки. В руках у одной из них черная курительная трубочка. Она мне и кричит: «Лайт! Лайт!» Я подошел, протянул ей зажигалку. Кореяночка пытается раскурить трубочку, не получается. Курительного материала очень мало. Тогда я даю ей сигарету. С удивлением убеждаюсь, что девушка не умеет ее курить. То есть она ее поджигает, не всовывая в рот, и не понимает, почему сигарета не фурычит.
Я отобрал сигарету, закурил. И раскурил трубочку сигаретой. Кореянка обрадовалась и дала мне затянуться. В зобу у меня дыханье сперло. «Ого, — думаю, — какой табачок курят кореянки...» И стало мне весело-весело. Белка рядом стояла столбиком, белогрудая, пушистохвостая, я за белкой погнался. Белка винтом на платан, я за ней. Подкладку разорвал на пиджаке. Девушки тоже веселятся, тычут в меня пальцами, курят трубочку по очереди и гогочут. Мимо редкие прохожие пенсионеры идут и как-то так на нас смотрят.
Я немножко струхнул. Слез с платана
и откланялся. И вышел к тем же парням. И вот тут я испугался. Понял, что кореянки не табак курили. Причем никаких видений, просто было мне очень весело. Страху прибавилось, когда я увидел, как возбудились парни. Захлопали меня по плечам. То есть, я так понимаю, они выражали свое восхищение: во дает, через три минуты так вмазаться...
В общем, они меня торжественно довели до правильного выхода. И я заспешил
в гостиницу. Вспомнил, что мне рассказывал один мой друг: от наркоты есть один паллиатив — обильная еда и крепкий сладкий чай. Пришел в гостиницу, бросился в тамошний ресторанчик, взял две порции сэндвичей и чайник чая. Наелся. Пошел спать. Спал без сновидений. Проснулся в полседьмого утра. Вечером этого дня меня ждала еще одна искусительница большого города с тем же криком: «Лайт». Но это уже совсем другая история.
Пулково через пару дней приняло меня как родного. А оттуда до моего дома рукой подать, что очень ценно. Тут давеча был у кого-то план: 80-метрового Христа в окрестностях нашего города поставить. Это — лишнее. Христос в нашем городе и так присутствует — от Пулкова до Кронштадта. Тютчев что-то такое где-то когда-то писал, помнится…