Медленно и верно, но она снова становится домашней заграницей России: посещают ее чаще, чем другие страны. Проезд через «финку» используют как самый дешевый путь в другие страны Шенгена, что злит финнов. Но и помимо этого ездят — и за покупками, и просто посмотреть.

Вот и я съездил. В Порвоо, по-шведски Борга. Древний город, основан в XIV веке. Какое-то время был столицей Финляндии. От Порвоо до Хельсинки — полчаса езды, как от Питера до  Ораниенбаума. В 1711 году в Борга  ворвались русские гренадеры. Досюда дошел Петр, а потом поворотил назад. Оставил город Александру.

Финляндия тогда была частью Швеции — державы, претендовавшей на сверхдержавность. Петр побил шведский флот… отсталостью. Он нипочем не мог заставить русских крестьян умело управлять парусными судами.

Из недостатка он сделал прибыток. Настроил множество галер, гигантских гребных лодок. Посадил на них вооруженных гребцов — и вперед. Грести-то умел чуть ли не каждый крестьянин, и наделать этих лодок, в отличие от парусников, можно было быстро и много. И от ветра они не зависели. И могли войти в шхеры, проникнуть в глубь Швеции и Финляндии по рекам. Вот так и доплыли до Порвоо, по одноименной речке. Победили, сами стали сверхдержавой. Приняли на себя боль и ответственность быть сильными.

Порвоо — красив. Он мил до чрезвычайности, лес и горы проступают сквозь него. На площадях растет черника. Я жил у приятеля. Он уехал в Норвегию ловить рыбу, а я на время поселился в его квартире на улице Юсития. Подумал, что это значит «улица Юстиции, Справедливости». Ошибся. Лебяжья улица. Окраина. Аккуратные краснокирпичные небольшие домики без архитектурных излишеств. Во дворах детские площадки и горшки с цветами, вынесенные из квартир. В некоторых дворах… сауны. Безоконные, обитые железом сооружения.

На двери надпись — «Sauna». В двери замок. У жителей соседних домов — ключи. Зашли, попарились, ушли.  Вечером вышел на балкон, рядом с которым вершина лиственницы. По лиственнице деловито шмыгала белка. Идиллия. Через городской сквер топают пушистые птицы. Они очень большие, но странные. Летать не умеют. Я подхожу к ним, а они нелепо бегут от меня, разевая клювы и пища. И только когда на меня с боевыми криками принимаются пикировать две изящные чайки, я соображаю, что это их птенцы вышли погулять.

В городе — открытый бассейн. То есть не бассейн, а огромный пруд. Но вокруг него — деревянные раздевалки, душевые, буфет. Одна часть пруда аккуратно отделена канатом. Там мелко, там плещутся малыши. Другая часть, по всей видимости, углублена. Там — вышка, с которой прыгают в воду. В основном наши русские пацаны и девчонки. Может, конечно, и не в основном, но веселятся они громко, демонстративно. А финны молчаливы и сдержанны даже в веселье. Улыбнулся и прыгнул. А не то что: «Эх, разобьюсь!» Еще одна часть пруда тоже отделена. Там плавают рыбы. Их кормят с рук. Господи Боже, да таких карьеров в Питере и в окрестностях — хоть чем-то ешь. Устройте такой бассейн, как в Порвоо. Не устраивают. 
 
Городок невысок. Домики с садами за изгородями. Небольшие аккуратные желтые и белоколонные здания, остаток николаевского классицизма, краснокирпичные четырехэтажные конструктивистские дома. И три огромных здания: школа, больница и собор. Собор — второй по величине в Финляндии. Перед ним — обелиск памяти порвоосцам, погибшим в гражданской войне 1918 года. Я узнал собор.

У финнов есть свой Репин — великий художник-реалист Альберт Эдельфельт. Он родился в Порвоо. Долго жил в Париже. Потом вернулся на родину, жил поблизости от Порвоо в своем имении на острове Хайкоо. После Второй мировой на этом острове каждое лето отдыхала известная чуть ли не всем в России финская сказочница и художница Туве Янсон, писавшая по-шведски, выдумавшая и нарисовавшая муми-троллей, хемулей, Снусмумрика и всю эту очаровательную волшебную компанию.

Так вот, у Эдельфельта есть знаменитая картина, получившая Гран-при на парижском Салоне 1888 года, — «У сельского храма». Бок огромной каменной церкви, вполне деревенский лужок, и на этом лужке расположились крестьянки. Разность их возраста, имущественного положения и характера показана с восхитительной точностью. С такой же, с какой изображен бок церкви и лужок перед ней. Они ничуть не изменились. Только поставили здесь бюст епископа Шаумана, настоятеля порвооского храма, дяди молодого террориста. Тот стрелял в генерал-губернатора Финляндии Бобрикова, когда Николай II принялся проводить русификаторскую политику в самой мирной и лояльной провинции империи, чем и создал еще один очаг национальной напряженности.

Этого финны не помнят. Не хотят. Они помнят другое: общую с южным огромным соседом историю. В порвооском храме  в 1809 году Александр I объявил собравшимся гражданам свой указ: он присоединяет Финляндию к России. Финнам гарантирован их сейм, их государственные языки, финский и шведский, гарантирована защита. В этом храме висит тот самый указ на финском и шведском. Стоит статуя императора.

Вечером дня присоединения в порвооской ратуше был бал. Александр танцевал с дочкой губернатора, Уллой Меллерсвярд. Улла уронила веер. Александр поднял дамскую безделушку, прижал к груди: «Мадам, в память о нашей встрече, о нашем танце, об этом вечере позвольте мне сохранить этот веер». Не исключено, что на следующее утро по дороге в Петербург император просто выбросил его. А это и не важно.     

В бывшей ратуше теперь музей. Там кружится заводная игрушка: Александр и Улла в танце. Но ладно бы Александр I. Он спас финнов от неизбежной шведской ассимиляции. Сохранил финскую нацию. Но Николай II! Враг финнов, идейный и принципиальный. В старом городе Порвоо, деревянном, одноэтажном, мощенном круглым булыжником, тесно-переулочном, музейном, в гору и под гору, сбереженном стараниями шведского графа, художника и скульптора Луиса Шпарре (чуть было не снесли этот райончик, примыкающий к церкви, в 1905-м), множество кафе и ресторанов. Зашел в кафе «Хельми». И остолбенел. Нет, не потому, что у входа стоял смешной, в рост человека, манекен старого сморщенного официанта с подносом, а на подносе — рубли, доллары и евро. И не потому, что звучала старая, скрипучая пластинка — пела Эдит Пиаф. А потому, что в одном из помещений все стены были увешаны фотографиями Николая II, Александры Федоровны, цесаревича Алексея. Забыто, что Николай повел прицельную атаку на финский язык, финский сейм, финскую самобытность, забыто, что во времена Николая в таких же кафе висели совсем другие картинки: белокурая девушка Суоми прижимает к груди огромную книгу с надписью «Lex» («Закон»). Защищает себя и закон от падающей на них с грозных небес двуглавой жестокой птицы. Помнят другое: это последний император той империи, что сохранила их культурную и национальную самобытность. Помнят, что он был красивый и печальный, и жена у него была красивая и печальная, и что убили его и его жену вместе с детьми и домочадцами в подвале. Жалеют. И в этой вот жалости, в этой памяти об одном и забывчивости на другое есть какая-то благородная справедливость, которая в конечном счете примиряет и с такой жестокой, кровавой штукой, как история, и с таким переменчивым, забывчивым созданием Божиим (или природным), как род людской.

Никита Елисеев