– Сергей, можно ли сегодня прожить, зарабатывая складыванием слов в строчки?
– В редких случаях. В целом — нет, конечно. Если под строчками подразумевать художественную литературу.

– Как у вас сказано: «Цукерберг победил Гутенберга»?
– Ну да. Розанов в начале прошлого века считал, что холодный станок Гутенберга убил живое трепетное слово; он и предположить не мог, что цифровой Цукерберг одолеет Гутенберга общедоступностью и одноразовостью.

– «Бумажная» литература умрет?
– Когда перестанут производить бумагу. Пока бумажная книга еще кому-то нужна. Я не уверен, что ее заменит литература на полупроводниковых носителях. Но в целом визуальный ряд постепенно замещает текст. Место романа занимают сериалы. Вместо вывески «выход» видим картинку с человечком, шагающим в прямоугольник. Человек будущего, возможно, разучится читать. А может, и думать. Мы вступили в зону непредсказуемых, невероятных событий. Лучше не предполагать: все равно не угадаешь.

– Но окололитературная жизнь продолжается: есть Союз писателей, разнообразные премии. Вы ведь «Нацбест» получили.
– Да. За роман «Фигурные скобки». Премии сейчас, пожалуй, единственное, что хоть как-то ориентирует читателя. Не от хорошей жизни. То, что еще недавно называли критикой, практически не существует.

– И наш с вами Петербург — насквозь литературный город…
– Причем у каждого свой. Этот город провоцирует на создание текстов. Я иду по Фонтанке к вам в редакцию — вот там, на той стороне, дом, в котором я прожил большую часть жизни…Сад моего детства, Измайловский, там в перестроенном театре «Буфф» я дошкольником смотрел фильм «Три мушкетера». Дом Державина — помню, в нем были коммунальные квартиры. А вон за домами купол Троицкого собора — на нем отец во время блокады устанавливал антенну… Петербург словно говорит мне с укором: «Сядь за стол и пиши. Почему не пишешь?»

– Значит, в Петербурге литература пропадет в последнюю очередь?
– Не уверен. Может, даже наоборот. Мы теряем типографии, одну за другой. Книжки и журналы печатаем в других городах. Можно полчаса бродить среди книжных стеллажей в магазине и не встретить ни одного покупателя.
Но ведь и Цукерберг (в смысле «Фейсбук») не вечен — придет что-то другое на смену. Без букв, без цифр. Будем ментально общаться. Если раньше не одичаем.

– У вас есть любимые места в Петербурге?
– Есть места, с которыми у меня связано больше событий. Например, Сенная — ну что там можно любить? Но почему-то я к ней был привязан и много о ней писал. Жил рядом. Тысячи раз по ней проходил, наблюдал все ее метаморфозы. Огромная стройплощадка за бетонным забором, гигантская барахолка, ларечный шанхай, гламурные фонари, павильоны, террариум с крокодилом в здании бывшей Гауптвахты, где сидел Достоевский…
Я и героя своего поселил тут. И сам стал персонажем поэмы Геннадия Григорьева, посвященной Сенной. Здесь все насыщено каким-то фантастическим смыслом, надо его почувствовать как-то…

– Для вас город — скорее механизм или организм?
– Скорее организм. Если аналогии проводить, то, пожалуй, вот: Солярис. Мы как-то присутствуем здесь, внешние, но связанные с ним. Раздражаем его своими поступками, инициативами, а он воздействует на нас вплоть до материализации образов, с которыми нам приходится жить.

– Кто-то из литераторов отмечал, что Петербург красивее, когда он пустой.
– Да, кажется, в году 1918-м кто-то из круга Бахтина, наверное… Покинутый, разрушающийся город, но с проявленной геометрией, безлюдный и самодостаточный. Есть мнение, что особая красота обезлюдевшего «петровского парадиза» о том и свидетельствовала, что он создавался не для людей. Все же, думаю, это красивое преувеличение. При всех мечтаниях Петра о регулярном городе, при всех петровских регламентах и вызовах реальности люди обживали это место по-своему. Получилось то, что получилось. Вообще говоря, Петербург не должен быть Вавилоном. Суета ему противопоказана.

– Есть такой специфический российский феномен — дача. А у вас есть дача?
– Был родительский дом, практически на границе с Белоруссией. Родители уехали туда, в один год выйдя на пенсию, 25 лет там прожили...
Мы с женой купили дом в конце перестройки, как ни странно — на мой гонорар. В Новгородской области, на Валдайской возвышенности. Старый-престарый. В печке нашли монету 1903 года. Два года не приезжали, и дом развалился. И деревня умерла. Но место необыкновенное было, сказочное: обрыв под окнами, лес, ручей… Лисы выходят. За оврагом волки воют. Сказка! Но все проходит.
У моей дочери есть дом. Они с мужем разменяли квартиру и уехали жить
в пригород. Сначала в Лемболово, потом в садоводство за Белоостровом. Живут там постоянно, с детьми, работают по удаленке. Зимой, правда, приезжали, когда были морозы.
Я-то сам — городской житель. Видимо, тех, кто стремится уехать, город чем-то отталкивает. Другое мироощущение. Многие мои друзья именно так живут.
В Лосево обитает поэт Дмитрий Григорьев, мы к нему заезжаем — он там чуть ли не семинары проводит. Продолжает традиции дачных вечеров. Писатель Павел Крусанов в Псковской недалеко от Пушкинских Гор строит себе дом — с той же обстоятельностью, с какой пишет романы.

– Вам нравится, как меняется город?
– Нет. Мне, например, не нравится, как он разрастается. Как человек, потерявший контроль над своим весом. Инфраструктура не готова к росту населения. Пробки, дороги не выдерживают нагрузки.
Конфликт прежнего города с архитектурными новообразованиями… Самодовольные памятники-оккупанты…

– У вас есть рассказ про «будку» Ахматовой.
– Я некоторое время в ней жил. Это одна из шести однотипных литфондовских дач в Комарово, все простые, летние, «без удобств», но освящены нашей трудной историей. Написал заявление в Литфонд, и мне выделили как человеку без дачи полдома. Оказалось, пол-«будки» Ахматовой. С апреля по сентябрь. Мебель тех времен, но по-настоящему от Ахматововой остались печка и аутентичная кочерга. И окно — на сосны, выросшие после нее. И это: «Здесь все меня переживет…» Там жить — опыт своеобразный. Написал большой рассказ и понял, что можно уезжать. Уехал раньше срока. Теперь там живет поэт Алексей Ахматов, однофамилец…

– Даун-таун — место для карьеры, пригород — для жизни. У вас есть ощущение собственного дома, пусть не крепости — но своей территории?
– У меня такое ощущение было всегда — и когда жил на Фонтанке, и сейчас, на Карповке. Даже подробно описал свою квартиру в книге «Музей обстоятельств». «Дом» — это не только квартира, но и сам дом, и двор, и мир, который его окружает, как-то соприкасаясь. Двор я, кстати, тоже описал — наш стоил того. Целая система проходных дворов, даже сам удивился, как там много всего. Два двора по Фонтанке — 108–110, и три по Московскому — 16, 18, 20… Все как-то соединяются. Несколько домовладельцев… Интерес представляют не кирпичи,
а люди, судьбы, ткань жизни, сочетание событий. Я стал писать об этом дворе: игры, детство, дровяной сарай. Мрачная «кишка» со стороны Московского проспекта, можно и не увидеть. За стеной был морг Обуховской больницы, где демонстрировали публике тело Леньки Пантелеева. Тут же в 1906 году Ленин под фамилией Чхеидзе обитал на какой-то конспиративной квартире. А он любил проходные дворы — большой конспиратор. Так законспирировался, что историки не смогли установить, в какой именно квартире они с Крупской жили. Но где-то здесь, со мной по соседству.

– Литературно насыщенные места в Петербурге остались — такие, какими были «Сайгон» или «Эльф»?
– Отчасти это галерея «Борей» на Литейном. Но многих «бореевцев» уже нет в живых. Аркадий Драгомощенко, Геннадий Григорьев, Борис Кудряков… Недавно Евгений Звягин умер. Константин Крикунов, писатель совершенно недооцененный… Хотя, мне кажется, они все недооценены. Как говорил Мармеладов, надо, чтобы человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. «Академ-проект» на улице Рубинштейна был когда-то, недолго. Арсен Мирзаев проводит литературные вечера в «Старой Вене». Да, есть клубы. Из неофициального — вот, например, в небольшом кафе на Кузнечном рынке можно увидеть хороших писателей.
И в супердемократичном «Маяке» на улице Маяковского. Даже москвичей — для них это питерская экзотика.
Но в целом такое ощущение, что все понемногу затихает. Это же болото, надо его как-то тормошить.

– Словарь становится беднее, все меньше общих кодов.
– Молодые люди не могут читать «Москва — Петушки»: не считываются цитаты, аллюзии. Перестают воспринимать художественный текст. Я как-то с молодыми людьми читал хрестоматийное — чеховский «Крыжовник». О чем рассказ — да ни о чем! Автор хотел что-то сказать, но у него, по их мнению, не получилось.

– Мы сейчас все еще включены в какой-то мировой культурный процесс? Или существуем отдельно, на своей небольшой кухне?
– За всех трудно отвечать. Но вот о личном. У меня нет литературного агента, однако переводчики сами, бывает, находят опуб-ликованные тексты и считают почему-то нужным перевести. На итальянский, на сербский, на хинди… Сей пример, кажется, говорит не в пользу нашей маргинальности. Приходилось бывать за границей на литературных конференциях. Нет, у меня нет ощущения, что мы на периферии. Есть ощущение, что мы сами не знаем, кто мы и что мы. А уж мировому культурному процессу это знание тем более недоступно.

– А вы пишете по старинке, ручкой, или на компьютере?
– Вывожу текст на компьютере, распечатываю, потом правлю ручкой, живого места не оставляю, потом снова распечатываю, снова правлю — и так несколько раз.
Я, когда что-нибудь придумываю, могу ставить перед собой какие-то нелепые, нереализуемые задачи. При всем при том моя цель — быть убедительным. Хорошо, когда читатель верит вымыслу. А иногда, наоборот, самую что ни на есть реальность принимает за авторские фантазии.

– Например?
– Микромагия в «Фигурных скобках» — не моя выдумка, так себя называют фокусники, которые работают с мелкими предметами. И менталисты тоже есть. В том романе вообще фантастики почти никакой. Но выбор восприятия все равно за читателем. Почему бы не быть тому, что быть не может? Помню, на одно культурное мероприятие пригласили иллюзиониста развлечь публику. Он положил девушку на столик (не подставную, из наших), накрыл пледом, потом она поднялась и повисла в воздухе. Я сидел в двух шагах. Понимал, что этого не может быть. Не чудо, а фокус. Ну а раз фокус, то почему бы и нет? Похлопали, а что это было — не знаю.

– Объем информации удваивается каждые полтора-два года, и мусора в этом объеме все больше. Может, желание немного отъехать от города — стремление фильтровать?
– У некоторых, конечно, есть такая потребность. Один из мотивов для загородной жизни. Современная форма эскапизма, отказ от присутствия в информационном потоке. Такие люди в массовом порядке игнорируют телевидение, новостные ленты, замыкаются в личной сфере. Человек углубленно занимается, например, исторической одеждой.
А я как человек старой формации интересуюсь всем. Могу чем угодно заинтересоваться — увлекаюсь. Вот и с памятниками так получилось (имеется в виду книга Носова «Тайная жизнь петербургских памятников». — Д.С.).
Хочешь рассказать, как все было на самом деле, а поневоле происходит мифологизация. Так ведь и сама действительность совершенно фантастическая! И все под боком. В жанровом отношении можно придумать что угодно — но бывают удивительные, невероятные совпадения.

– Например?
– Например, как мы с Павлом Крусановым встречались однажды у памятника Достоевскому. К нам подошел сильно спившийся человек и попросил денег на пиво. Я увидел, как Павел выгребает деньги из карманов. Оказывается, это был очень популярный в девяностые годы писатель — ну, среди любителей жанровой литературы, тогда его издавали гигантскими тиражами (нам и не снились), а теперь он не узнал в Павле своего бывшего редактора… Да много такого. Я даже написал для новой книги раздел «Петербургские совпадения».
Тут всюду у нас совпадения. Их нужно просто увидеть.
Я о них часто думаю. А мои герои — еще больше. Миром правит случай? Почему человек вообще появляется? Например, именно я? Рождение человека — невероятное событие, результат цепочки абсолютных случайностей — не вообще человека, а конкретного, этого, вас, меня. Нас, вообще-то, не должно было быть. Моего отца призвали в армию в феврале сорок второго, дистрофиком — поэтому он не погиб в блокаду, там кормили…

– Но если допустить, что все не случайно, — значит, ради чего-то? Поиск предназначения, если следовать Стругацким?
– А вот это вопрос вопросов…

– Когда слова удачно складываются — вы испытываете кайф от совпадения
с предназначением?
– Да. Да, конечно. Я понимаю, почему Пушкин мог восклицать: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Или Блок записывал: «Сегодня я гений». Правда, другие люди могут и не разделять авторских восторгов. Но бывает: потом перечитываешь и сам изумляешься — как это такое мне пришло в голову.
Есть еще авторская установка: писать, предполагая, что будущий читатель на меня очень похож. Практически двойник.

– А когда редактируете — делаете поправку на реального читателя?
– Я и рад бы, но сейчас я его плохо понимаю и представляю довольно смутно.

– Но у вас же есть живое общение с аудиторией?
– Есть. Сначала даю читать жене — она у меня как грибной человек у Ивана Грозного. Это конкретный читатель. Ну а дальше… Нет, пусть воспринимают таким, какой есть. Всем все равно невозможно понравиться.

– Каким бы вы хотели видеть Петербург?
– Похожим на Петербург. Хотя у меня как раз нет ощущения, что город вокруг — это Санкт-Петербург. Часто вместо названия используются эвфемизмы из огромного набора. Северная Пальмира, Северная Венеция... Колыбель трех революций, Коммунальная столица, Культурная столица, Столица провинций, бандитская столица и так далее. Словно настоящее имя опасаемся произносить. А какое оно? Какое-то есть, но другое — мы его не знаем. Не называем по имени — как медведя или Волан де Морта. Чтобы случайно не призвать.
Чехарда с переименованиями, да и при Петре по-разному называли — то на голландский манер, то на немецкий.
Владимир Топоров в книге «Петербургский текст» отметил: почти все, кто писал о Петербурге, — москвичи. Или иногородние. (Кроме Вагинова да Битова.) Достоевский — из Москвы, Гоголь —
с Украины, Андрей Белый — москвич…

– Ленинградская школа в литературе существует?
– Школа — вряд ли. А вот какое-то явление, видимо, есть. Есть определенная преемственность. Топоров полагал, что «петербургский текст» закончился — потому что исчерпан петербургский миф.
Но миф все время воспроизводится. Потому и появляются новые тексты, связанные с этим мифом, с этим местом. Когда Петербург становится героем произведения, может быть, даже вопреки воле автора.