Поездка

Поехали мы туда с соседкой по даче и ее дочкой. В годы перестройки соседка прославилась работами про Цветаеву.
А тогда я просто дружил с ее дочкой. Лет нам было немного. В общем, поехали
в Выборг, Виипури.
Интересна финская легенда о происхождении названия города. Крепость, построенная шведами, названа по-шведски Святой замок, Священный замок, а финны вот что придумали: злая собака цапнула здесь мальчика, он побежал к маме с криком: «Вии пури!» — «Она кусается!». Хорошая легенда. И не бессмысленная, учитывая историю Выборга.
Но это я узнал много позже. А тогда в сияющий, уютно-теплый день мы приехали в Выборг. Разумеется, пошли в крепость и поднялись на башню. И увидели весь город, какой-то очень правильный, организованный и… живой. Разумно организованный. Это было видно по его улицам, переулкам, площадям и паркам. В нем не было ни казарменности, ни хаотичности.
Дачная соседка сказала задумчиво:
«А в России можно увидеть вот такой город, так организованный?» Я этот риторический вопрос запомнил. Никто ведь специально не планировал город Выборг, как планировали Петербург. Он рос сам по себе. Но как-то разумно рос.
Кстати, именно в Выборге Алвар Аалто построил свое первое знаменитое здание, сходу получившее первую премию на архитектурном конкурсе: городскую библиотеку. Она работает до сих пор. Потом, уже взрослым, я побывал в этой библиотеке. Образцово. То, что и требуется от архитектуры: функциональность не мешает, а помогает красоте. Выборг 1920–30-х вообще был интересным городом. Одним из центров культуры молодого государства, помнившего о кровавой гражданской войне. Особенно хорошо это помнил Выборг, где война была особенно ожесточенной.
В Выборге жил великий финский художник Вяйне Куннас. В гражданскую, как и многие интеллигенты, заряженные ненавистью к миру социальной несправедливости и верой в возможность построения счастливого, свободного, справедливого общества, Куннас сражался за красных. Попал в концлагерь под Выборгом. Осенью 1918 года лагерь закрыли, заключенных перевезли на остров Таммисаари, где многие умерли от голода и болезней. Но депутация горожан отправилась к начальнику лагеря с просьбой выпустить художника Куннаса. И его выпустили. И он писал картины до 1929 года — пока не умер от туберкулеза.
Всего этого я тогда тоже не знал. Просто смотрел с высоты башни на красивый город. И мне было очень хорошо. А стало еще лучше, потому что дачная соседка после крепости повезла нас в выборгский ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха) имени Калинина. Почему Калинина? Кстати, объяснение этому есть. Женой «всесоюзного старосты» была эстонка Екатерина Лорберг. В 1939-м ее арестовали. Накануне смерти Калинина в 1945-м помиловали. Она приехала в Москву. В 1946 году хоронила мужа вместе с Берией, Сталиным, Молотовым. Есть фотография похорон, на которой видно: вот Берия, а рядом с ним — вдова.
Парк назвали калининским в 1944 году, после того как в Выборг вошли советские войска. Такая своеобразная шутка вождя. Конечно, хорошо бы, чтоб Катя была финкой, но эстонка тоже сойдет.
По дороге в ЦПКиО соседка рассказала нам, что раньше он назывался «Монрепо», что означает в переводе «Мой отдых».
Я был читающим мальчиком и спросил, не жил ли в там Салтыков-Щедрин, ведь у него есть книжка «Монрепо».
Соседка улыбнулась, похвалила меня за хорошее знание русской литературы
и сказала: «Нет. “Монрепо” Салтыкова-Щедрина, его дача, была не здесь, а совсем недалеко от нашей дачи, Дубочков, на другом берегу Финского залива, в Лебяжьем. Разумеется, от нее ничего не осталось… А это “Монрепо” принадлежало баронам Николаи». — «Немцам?» — поинтересовался я. «Ну, — сказала она, — первый Николаи, воспитатель Павла Первого, родился в Страсбурге, в семье архивариуса, баронский титул получил здесь и здесь же стал президентом Академии наук. Так что он по происхождению эльзасец, — она усмехнулась, — как и Жорж Дантес».

Парк и Вяйнемейнен

За этим разговором мы приехали. Довольно любопытная топографическая деталь. Ехать на автобусе до «Монрепо» (сейчас он снова так называется) относительно долго. Но если у выборгского вокзала, рядом с которым шхера и лодочная станция, взять напрокат лодку, то даже с моими умениями гребца доплывешь, догребешь быстро. Другое дело: что потом делать с лодкой, взятой напрокат? Оставить на берегу? Весла спрятать?
В общем, получится, как в моем любимом стихотворении Вийона, отлично переведенном Ильей Эренбургом: «От жажды умираю над ручьем…»
Это я много позже плавал на лодке до «Монрепо». А тогда, в начале 1980-х, мы приехали, в самый интересный период истории парка. «Вчера ушло, а Завтра еще не настало». Опять же все это я узнал позднее из статей выборгских краеведов Михаила Ефимова и Юлии Мошник. Дело в том, что из «Монрепо» с самого начала советского его периода стали целенаправленно делать нормальный такой парк и культуры отдыха. Прежде всего вывезли все, что представляло культурную ценность, из усадьбы баронов Николаи. Картины, скульптуры — в Эрмитаж. Рукописи — в Отдел рукописей Публичной библиотеки. (Не разобраны и не систематизированы до сих пор.)
Ну и, соответственно, вырубили аллеи, установили аттракционы. Представьте: Петергоф начинают превращать в парк культуры и отдыха… В начале 1980-х академик Лихачев в одной из статей посетовал на то, что великий памятник садово-паркового искусства XVIII–XIX веков почти уничтожен и продолжает уничтожаться. И вот после этого началось медленное восстановление парка. То есть я попал тогда в пересменку. Все аттракционы вывезли. Ларьков, торгующих пивом, уже не было. Кажется, были экскурсии. Уже висела карта с обозначением, где что сохранилось. Например, колонна в честь прибытия в «Монрепо» Павла I. Или: вот тут была статуя Вяйнемейнена.
Со статуей Вяйнемейнена (легендарного волшебника и сказителя финского и карельского эпоса) была интересная история. Ее дважды разбивали.
Начнем с истории парка. Он был создан в конце XVIII века новоиспеченным бароном Российской империи, сыном страсбургского архивариуса Людвигом-Генрихом Николаи (в России он стал Андреем Львовичем). Ему так нравился парк, который он создавал, что он даже написал поэму «Монрепо». По-немецки, как вы догадываетесь. Ему вообще нравилось в Финляндии, особенно то, что здесь не было крепостного права. В письмах он называл ее Freyland («свободная страна»).
Потом «Монрепо» перешло к его сыну, Павлу Андреевичу Николаи, послу России в Дании. Отслужив свое на госслужбе, Павел Андреевич занялся парком, который тоже очень любил. Он-то и создал парк в его окончательном виде, о котором Лихачев говорил, что это уникальный случай в садово-парковом искусстве, поразительное соединение регулярного классицистического парка и романтического, природного.
Переходим наконец-то к статуе Вяйнемейнена. В 1831 году Павел Андреевич заказал ее датскому скульптору Борупу, а затем установил среди скал, в ущелье Святого Николая.
Любопытно, что Элиас Леннрот тогда еще не опубликовал свою «Калевалу», главный герой которой — певец и волшебник Вяйнемейнен. Элиас Леннрот тогда еще только путешествовал по Финляндии
и Карелии, собирая народные сказания о Сампо, Лоухи и прочих героях финско-карельского эпоса. Тем не менее Павел Николаи уже знал о Гомере древней Финляндии. Итак, Боруп сделал статую и эмигрировал в Америку. Статуя была чудовищна. Анонимный корреспондент «Сына Отечества» (спасибо Юлии Мошник за цитату) так ее описывал: «Этот гипсовый болван, подкрашенный белою масляною краской, в аполлоновой позе, в аполлоновой мантии, с инструментом вроде скребницы в руках тут, между финскими природными скалами, так жалок и нелеп, что возбуждает уже не смех,
а отвращение и досаду. После этого все дотоле виденные деревянные украшения еще резче бросаются в глаза, и в душе невольно возникает подозрение, что и мох-то на скалах приколочен гвоздями».
В 1872 году какой-то эстет (или хулиган) разбил гипсовую статую камнями. Владельцем имения тогда был уже сын Павла Николаи. Он и заказал новую статую легендарного певца знаменитому финскому скульптору Таканену. Таканен выполнил заказ. Считается, что это одна из лучших его работ — «Вяйнемейнен, играющий на кантеле».
Вы правильно догадались: эту статую раздолбали камнями в 1945 году. Все ж таки в России родился жуткий афоризм Михаила Бакунина, от которого пришел в трудно объяснимый (для меня) восторг Карл Маркс: «Страсть к разрушению есть творческая страсть».
Статую восстановил в 2007 году скульптор Константин Бобков. Она снова стоит в ущелье Святого Николая. И мох на скалах не кажется приколоченным гвоздями.

Остров мертвых

Но я о счастье. Мы гуляли по парку, а потом дачная соседка повела нас в некрополь семейства Николаи, на Остров мертвых. Это остров. Он на скале. Тогда на скале был нарисован во весь рост Маяковский. «Ой, — сказал я, — как красиво». Соседка строго на меня посмотрела: «Ты считаешь, что это уместно? На скале, где могилы, рисовать ни с того, ни с сего Маяковского?» Я сильно смутился и ничего не ответил. Сейчас я бы, пожалуй, нашел, что сказать: «А разве красиво только то, что уместно? Красота часто неуместна…»
Мы перешли через мостик на этот остров. Там были поваленные надгробные плиты, перевернутые памятники, росли земляника и черника, а в зарослях травы валялись пули. Да, видимо, бой в 1944 году был такой, что в начале 1980-х не все пули подобрала выборгская детвора. Я подошел к одному упавшему надгробию и прочел: «Софья Александровна Чавчавадзе, 1833–1862». «Ого, — сказал я, — а как она-то сюда попала?» Соседка подошла, посмотрела, вздохнула: «Жена Александра Павловича Николаи». — «А какое отношение она имела к Нине Чавчавадзе?» — «Самое прямое. Она ее сестра».
Странно, необъяснимо, в этот момент я почувствовал укол счастья. Не понимаю почему. Мне было, конечно, жаль Николаи и Чавчавадзе, мне было не по себе от того, что сделали с их некрополем, но там, среди летнего тепла, поваленных надгробий, разбросанных отстрелянных пуль, земляники и черники у могилы золовки Грибоедова, на скале, отмеченной Маяковским, я почувствовал себя счастливым. Впрочем, это личное.