1620
0
Елисеев Никита

Место спасения

Мы мчались, мечтая поскорее добраться до Кобоны, чтобы забрать с базы отдыха приятеля моего приятеля. За каким чертом понадобился я — не знаю.
Что-то вроде группы поддержки. Духовной.

Поэт

Нет, историю спасения излагать не буду. Всякое случается в жизни. О Кобоне я знал только одно: в этом селе на берегу Ладожского озера и Ново-Ладожского канала родился замечательный советский поэт Александр Прокофьев. О чем я и рассказывал своему приятелю, вцепившемуся в руль. Машину встряхивало, я рассказывал, что знал про Прокофьева. Это было в тему нашего спасительного выезда. Начало некролога Прокофьева, посвященного Сергею Есенину, было таким: «Сергей Александрович Есенин был болен той нередкой среди русских талантов болезнью…».
Машину резко тряхануло, и приятель сказал: «Но он, говорят, чекистом был… В юности». Я вздохнул: «Да, из песни слова не выкинешь. Был и в ЧОН’е, и в ЧК, но ранние стихи начала тридцатых, особенно посвященные нередкой среди русских талантов болезни, — блестящи. Какой у него протокол последствий пьяной драки на Пасху! “Вырвано до тридцати растений, / Три ничтожные стекла / Выбиты в порядке прений… / Кровь, как водится, текла. / Духота, смердя, парила, / Мертвое крыло влача, / И лежали, как перила, / Оба брата Лукича”».
«Хорошо», — кивнул приятель. — «Еще бы! А как помирал старик Степан Булдыгин, три дня помирал, а на четвертый “восстал, подобно глыбе, / топнул правою ногой / и сказал Степан Булдыгин, / а не кто-нибудь другой: // “Душно в саване поганом, / и что б мир в красе вернуть, / дайте водки два стакана, / разотрите перцем грудь…”». Приятель засмеялся: «А это совсем хорошо, просто прекрасно, но мы ему двух стаканов не дадим, просто вывезем. Я-то знаю только: “Люблю березку русскую, то светлую, то грустную…”
В первом классе заставляли зубрить. Хрень полная. У березки — кармашки…» — «Да, — опять вздохнул я, — такая поэзия, как у Прокофьева, — искусство мальчишек. Когда темперамент, лихость утишается, а мудрость не появляется, как у Федора Тютчева, Бориса Слуцкого, да, поэзия умирает». Приятель кивнул: «Зато злость и зависть рождаются. Вел он себя с Бродским отвратительно».
Я в третий раз вздохнул: «Да, сын раскулаченного, Александр Твардовский, с большим удовольствием влепил бывшему чоновцу на каком-то сейшене: “Я, Саша, руки тебе не подам. После того, что ты сделал, ни один поэт тебе руки не подаст”. Но я не думаю, что роль Прокофьева в деле Бродского была так уж велика. Он был прикрытием. Мне так кажется. И Ахматовой, которая была ближе, чем Твардовский, к происходящему, так казалось. Именно в ту пору она сказала: “Прокоп — мужик ничего, серый только, а так… Хороший, вообще-то, мужик”. Имела основания. Прокофьев был главой ленинградской писательской организации во время августовского погрома 1946 года. И уж ежели та, на которую и был направлен главный удар, так говорила, то понятно: Прокофьев тогда вел себя настолько порядочно, насколько вообще можно было в его условиях…
Я не верю, что Прокофьев рассердился на Бродского за подсунутую ему эпиграмму Дудина, мол, вот, что про тебя молодой хулиган написал, дескать, пузо у тебя такое, что мужское свое достоинство только в зеркале видишь. Не верю. Дали скверное задание — он выполнил. Советский начальник. Тема заложничества: или ты вон ту или вон того увольняешь, или мы на переаттестации весь твой отдел раскассируем. Тем паче что Бродского он действительно не любил и не понимал». — «Тебе бы адвокатом работать», — сказал приятель, и тут машину тряхнуло совсем сильно, и мы остановились. У церкви.

Церковь-маяк

Колесо расползлось по асфальту и напоминало недовольную физиономию, на которой было написано: «Ну все, приехали, уроды».
«Помочь?» — сочувственно спросил я. Приятель кивнул: «Угу, встать чуть в сторонку и любоваться на творение архитектора Щурупова». Он пошел к багажнику. Я удивился: «Откуда ты знаешь?» Приятель открыл багажник: «Узнавал. В этой церкви спасли мою мать. Ты вот про писарчука, советского алкоголика и карьериста, знаешь, а про то, что Кобона была крупнейшим эвакопунктом, —
нет». — «Нет», — признался я.
Он открыл багажник и вытащил запаску: «Это плохо. В Кобону упиралась Дорога жизни. Сюда вывозили ленинградцев. Огромный был в войну… порт. Да, порт. Уже потом, после того как ленинградцев кое-как подкармливали и подлечивали, их развозили в эвакуацию по всей стране». Приятель подкатил запаску к расползшемуся колесу, печально на него посмотрел, вздохнул и пошел за домкратом. «Да, — продолжил он, — а вот эта церковь, Воскресенская, она была тем местом, где часть ленинградцев некоторое время пребывала». — «Воскресала», — тихо сказал я. — «Точно. Госпиталь для дистрофиков, вот тут воскресала моя мама. Поэтому я кое-что про эту церковь узнал». — «Может, помочь?» — все же встрял я. — «Не мешай. Да. Уникальная церковь. Церковь-маяк. На колокольне был маяк для рыбаков в Ладожском озере. И во время войны он работал. Церковь, понятное дело, закрыли. Священника в 1937-м расстреляли, а маяк на колокольне работал…»
Приятель стал стаскивать колесо. «Давай помогу», — снова засуетился я. —«О господи, — приятель стащил колесо, — что ж ты неуемный-то такой. Стой и любуйся. XVII век». Я посмотрел на церковь: «Нет, не похоже… Вторая половина XIX века». — «Молодец, — приятель кивнул и пошел за ножным насосом, — разбираешься. Построена в XVII веке. К середине века обветшала. Восстанавливал архитектор Щурупов, как раз в конце 60-х годов XIX века. Кстати, — приятель принес насос, стал надевать на ось запаску, — он православный храм в Токио строил. Кафедральный собор Японской православной церкви».

Япония

«Нет, — возразил я. — Русский архитектор только спроектировал Воскресенский собор в Токио вместо старого, тесного, в котором прихожане, случалось, падали в обмороки от духоты. Воплощали в жизнь его проект англичанин Джозайя Кондер и его ученик, японец, забыл, как зовут». Приятель привинтил колесо, приладил насос и принялся накачивать: «Ты откуда знаешь?»
«От клиентки. Приходила в Публичку, интересовалась Джозайей Кондером, работавшим в Токио после революции или Реставрации Мейдзи, и его другом, японским художником Каванабэ Кесаем по прозвищу Демон Живописи. Каванабэ так сдружился с Джозайей, что даже добился, чтобы тот получил титул японского художника. Был принят в цех японских мастеров изобразительных искусств». Приятель прекратил накачивать колесо, достал сигареты. «Хотел помочь? Покачай, поработай ногой, а то все языком… Я покурю. За что его так, бесом живописи?» Я принялся качать. «Во-первых, он был хулиганом, драчуном и выпивохой. Ему аж передние зубы в драке сломали. Во-вторых, он плевал на все законы и ограничения. За несколько карикатур на представителей власти, с которыми он выпивал в ресторане, был приговорен к 50 ударам плетьми и трехмесячному тюремному заключению. После всего этого еще шесть месяцев лечился. В-третьих, самая знаменитая его работа — серия “Путешествие по раю и аду”. Рай так себе, не очень убедительно, но ад выше всяких похвал. “Школа чертей”, например. Сидят маленькие монстрики, а здоровенные монстры с указкой и наглядными пособиями объясняют, как гадить людям».
Я остановился, передохнул: «Так что чертил русский, а руководили стройкой англичанин и японец. Христианский интернационал, если можно так выразиться». — «Сдох?» — поинтересовался приятель и выбросил сигарету. —«Нет, почему? — я обиделся. — Сейчас». — «Ладно, давай я. Спасибо за помощь». — «А в том месте, куда мы едем, тоже был пункт спасения?»


Караулка

Приятель кивнул: «Тоже. Это бывшая караулка. Построена в XVIII веке фельд-маршалом Минихом. Он руководил строительством Старо-Ладожского канала, ну и караульное помещение построил на берегу». — «Ого, — я был поражен, — сподвижник Петра I, фаворит Анны Иоанновны, герой взятия Хотина и, стало быть, герой первой русской оды, написанной ямбом. — Я с выражением продекламировал: — “Из памяти изгрызли годы, за что и кто в Хотине пал, но первый звук хотинской оды нам первым звуком жизни стал”. Благородный старик, возвращенный Петром III из ссылки, не изменивший свергнутому императору и пощаженный Екатериной. “Не будучи сыном России, он стал одним из ее отцов”, — вот так мать отечества про фельдмаршала в граните отлила».
«Красиво, — согласился мой приятель, опустил машину наземь и продолжил накачивать колесо. — Екатерина как раз останавливалась в его караулке, когда инспектировала Старо-Ладожский канал.
А сейчас мы в эту караулку приедем… Все». Он убрал насос. Мы уселись в машину. «Только ты, — попросил приятель, —  не дурачься, пожалуйста».
Не дурачиться я не мог. Когда увидел приятеля моего приятеля, лежащего на травке перед исторической караулкой, не мог не процитировать: «К ногам привязали ему колосник и койкою труп обернули. Взошел корабельный священник-старик, и слезы у многих блеснули…» — «Я же просил», — сдержанно проговорил мой приятель. И мы… Но это уже совсем другая история.

если понравилась статья - поделитесь:

май 2017

Спорт: адреналин