1806
0
Елисеев Никита

Vaskisavotta

Люблю, знаете ли, напоминание о том, что когда-то нас было много и мы были разными.
Не гомогенными (по-научному говоря), а гетерогенными.
Гетерогенность — вспомним одного русского реакционера, которого теперь все время не к месту поминают, — знак «цветущего многообразия жизни». Гомогенность — признак зловещего однообразия, усыхания жизни, ее опустынивания.

Тури-тура-туристы

В студенческой юности я был туристом. Осенне-весенние и зимние (лыжные) походы. Не скажу, что это мне нравилось. Тащить на горбу здоровенный рюкзак, а потом повалиться наземь, пожевать солонинки с хлебцем, пососать леденец и снова в путь! До привала, а там валить сушину-лесину (а пила застревает, ох…) пилить на бревнышки, раскалывать их туристским топориком, потом в палатке (если зимой) дежурить у печки два часа, будить следующего, а утром подъем — и в путь! Как вспомню этот активный отдых, так вздрогну.
Но я был воспитан в советской традиции, своеобразной такой смеси пуританства и ницшеанства (в хорошем смысле). Человек должен трудиться, постоянно преодолевать трудности. (Это — пуританство.) Человек должен делать то, к чему у него душа не лежит, преодолевать прежде всего себя (и тем себя продлевать), должен не быть, а становиться, делать прежде всего себя. (А это, как ни странно, ницшеанство…) Еще одно: эта сторона советской традиции выросла из жизни и поэзии тайного учителя хорошей советской культуры, расстрелянного советской же властью, поэта Николая Гумилева.
Ну, приблизительно так: вот я некрасивый, маленький, косоглазый, застенчивый, а вот себя сделаю и стану донжуаном. Или: вот я физически слабый, не умею ездить на лошади, быстро устаю, — так натренируюсь, стану африканским путешественником и лихим кавалеристом с двумя Георгиями. Или: вот я пишу графоманские вирши, весь литературный Петербург над ними хохочет. Я так научусь писать стихи, что все будут их наизусть учить. Меня расстреляют, а мои стихи будут переписывать, перечитывать и запоминать. Как-то вот так…
Не у всех это получается. Кому надо себя преодолевать, а кому вовсе не обязательно. Со стороны виднее. Ухайдакивал я себя в походах до полного «немогу».
А ребята вокруг были хорошие, умелые, сильные, помогающие, знающие. Причем знающие не только свою субкультуру: от фольклора («снежная женщина», разные варианты разгадки тайны перевала Дятлова) до песен («Милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях встретимся
с тобою?»), но и просто знающие, скажем, историю той местности, где мы бродили
с рюкзаками и палатками. Но эти истории я не запоминал: слишком уставал.

Медные трубы

Кусочек одной запал в память, чтобы потом очнуться, ну и накрутить на себя другие кусочки. Ходили мы в ту осень по Карельскому перешейку, вышли к озеру (а на озере — остров, на нем — пулеметный дот, но это я потом узнал). Пошли искать лесину. И я увидел странные пеньки, блестящие в предзакатном солнце. Подошел поближе — это медные трубы, торчащие из земли. Я позвал сотоварища: «Что это?» Он пожал плечами: «Не знаю… Медные трубы какие-то, наверное, с петровских времен. Это же Васкисавотта», — с гордостью произнес он финское название.
«Что?» — снова удивился я. «Можно догадаться, — сказал сотоварищ. — “Савотта” — так местные финны произносили русское слово “завод”». — «А “васки”?» — «Медь. Медный завод. Еще немецкое название у него было — “купферхаммер”». — «Забавно, — говорю. — “Хаммер” по-немецки и по-английски совсем не завод, а молот. Медный молот…» — «Да, — удивился приятель, — в самом деле… Ну, с другой-то стороны, этот завод был медным молотом Медного всадника. Петр здесь построил завод, — он усмехнулся, — меди расколывачной, так это тогда называлось. — И пояснил: — Металлургическую базу для Сестрорецких оружейных заводов. Здесь работали местные жители —
финны-савакоты, а поскольку они были крестьянами, финского слова “завод” не знали, вот и называли его по-русски, с акцентом: савотта». — «Савакоты, — повторил я и уселся на настоящий пенек, —
а может, не “васки-савотта”, а “васки-савакота” — “медный местный житель”, а “ак” просто потерялось в процессе лингвистической эволюции?» Приятель кивнул: «Остроумно, но это вряд ли. Таких потерь лингвистическая эволюция не знает. Инженерами были немцы, они прозвали это место Купферхаммером…»
С пенька вставать очень не хотелось. Я тянул время. «Савакоты, — в третий раз повторил я, — это что за финны такие?» — «Я же говорю, местные жители. Финны. Еще здесь жили эвремейсы — карелы. Савакоты — значит, из провинции Саво. В XVII веке, когда Карельский перешеек достался шведам, сюда переселили лютеран-финнов из провинции Саво. XVII век — формирование национальных государств и начинающееся совпадение национального и конфессионального. Если швед, то лютеранин, если православный, то русский. Католик — значит, поляк. Средневековый космополитизм и универсализм — в прошлом». — «А теперь?» — «Теперь… Санаторий какой-то. Садоводства». — «Господи, как же они добираются?» — «Как-то добираются. От железнодорожной станции всего восемь километров». — «А савакоты? Эвремейсы? В 1939-м выселили?» Приятель вздохнул: «Значительно раньше… Уже в 1937 году Медный Завод, то бишь Васки-Савотта, был пуст. Ни одного жителя. Ни одного. Ладно, пошли пилить…»

Владелец и его внук

Много позже я узнал кое-что об одном из владельцев медеплавильного завода
у Медного озера. Собственно, это он и озеро, если можно так выразиться, разлил. Перегородил запрудой Черную речку (у нас на севере Ленобласти все речки Черные — торф, хотя правильнее, если по цвету, называть их коричневыми) — получилось озеро. В последней четверти XVIII века заводом владел русский миллионщик и фабрикант Александр Васильевич Ольхин. У него еще были бумажные фабрики в Белоострове и обширные участки под Петербургом.
Фактически для него или «под него» Павел I в 1800 году издал указ «Об учреждении для купцов особого отличия под названием Коммерции Советников, и о сравнении оного с восьмым классом статской службы». Восьмой класс штатской службы по Табели о рангах — тайный советник, что соответствует генерал-лейтенанту в армии и вице-адмиралу на флоте. После этого чина человек мог подавать документы на потомственное дворянство. То есть социальный (или сословный) лифт заработал не только в армии и в государстве, но и в торгово-промышленной сфере. Петр и его последователи словно прочли марксовы рассуждения: «Каждый класс, каждое сословие ровно настолько сильны, насколько они могут впустить в свои границы талантливых представителей других классов и сословий».
Ольхин был первым в России коммерции советником. Надгробие ему на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры делал не кто-нибудь, а известный тогда в Петербурге флорентийский скульптор Агостино Трискорни. Это его Диоскуры перед Манежем и каменные львы перед домом Лобанова-Ростовского. Внук миллионщика был дипломатом, генеральным консулом в болгарской Варне, потом юристом, адвокатом на всех процессах против революционеров, начиная с дела нечаевцев и кончая знаменитым «процессом 193-х», а потом и сам оказался замешан в дела народников и народовольцев. Неоднократно ссылался, по амнистии выпущен, умер в Белоострове, в имении деда, в 1897 году.
По нынешним временам скажут: с жиру бесился. А я так не скажу. На мой вкус и взгляд, с жиру бесятся те, кто, получив палаты каменные от своих родителей и от них же усевшись в кресла хозяйственных, а то и политических руководителей, в свободное от работы время (его у них, я полагаю, 24 часа в сутки) лихо рассекают на яхтах, занимаются кикбоксингом и акробатическими танцами. А дочь петербургского генерал-губернатора Льва Перовского и внук петербургского миллионщика Александра Ольхина не с жиру бесились, а думали о социальной справедливости и политической свободе. В чем-то ошибались, в чем-то оказались правы. Да еще как правы-то…

если понравилась статья - поделитесь: