Госпиталь и гимназия

«Вот, — сказал Сережа, — а это госпиталь, где лечился раненый Гумилев. Здесь работала такая странная женщина, Гедройц...» — «Ничего странного, — пожал плечами я, — нормальная лесбиянка. Хороший врач и плохая поэтесса». — «А вон там, — сказал Владлен, — на той стороне пруда была бумажная фабрика». — «Та самая, где при Екатерине печатались первые в России бумажные деньги?» — спросил я. «Да, — кивнул Владлен, — но когда я родился, там было военное училище, ну и квартиры преподавателей. Там я и вырос». — «Так вы из военной семьи?» — «Я и сам военный. Бывший».
«Остановите, пожалуйста», — попросил Сережа. Мы остановились у огромного здания. По левую руку был такой же огромный пруд с мини-водопадом, по правую — то самое здание. «Это бывшая мэрия Пушкина». — «Городская управа Царского Села», — уточнил я. «Да. Конечно... При советской власти — Дом офицеров». — «Нет, — возразил Владлен, — Дворец культуры». — «Извините... Вот сюда на день рождения Пушкина 6 июля 1945 года приезжала Ахматова. Здесь состоялся ее вечер. Тогда она еще была в фаворе. Прочла стихотворение, которое в тот же день и написала...» Сережа очень здорово продекламировал: «Мой городок игрушечный сожгли. И в прошлое мне больше нет лазейки. Там был фонтан, зеленые скамейки, громада парка царского вдали. На Масленой — блины, ухабы, вейки. В апреле — запах прели и земли. И первый поцелуй...» Тут, конечно, нужен комментарий. Зеленые скамейки не потому, что они покрашены зеленой краской, а потому, что они дерновые... «Земляные, поросшие травой», — сказал я. «Ну да, — кивнул Сережа, — в “Идиоте” упоминаются такие же скамейки, только в Павловске. Вейки — это финны-извозчики. Они появлялись в Петербурге на Масленую. Мне бабушка рассказывала, что у них была одна цена, один тариф, куда бы человек ни ехал, они всем говорили: “Ридцать копеек”. Когда фавор кончился, Ахматовой и за это стихотворение влетело: дескать, о царском прошлом тоскует». — «Ну, — сказал я, — когда в СССР кончался фавор, влететь могло за что угодно». Сережа спорить не стал. Попросил проехать чуть вперед.
Проехали. Остановились. «Вот, — сказал Сережа, — а это здание знаменитой гимназии, где учились Гумилев, буддолог Щербацкой, Всеволод Рождественский, да много кто учился. Директором был Иннокентий Анненский». — «Погодите, — я заерзал, — так это же фактически одно здание с городской управой». — «Фактически да, — кивнул Сережа, — актовый зал гимназии был актовым залом городской управы. Вот тут мемориальная доска, видите? Здесь хотели поставить совершенно безумный, бредовый памятник Анненскому с жутким черным каменным лебедем. Андрей Арьев написал возмущенное открытое письмо, многие подписали, и памятник не поставили...» — «Ну и зря, — заметил я, — Анненскому чем бредовее памятник, тем лучше». — «Не думаю», — сухо ответил Сергей.
Мы проехали еще чуть вперед и остановились у запертых ворот. «Отец Всеволода Рождественского здесь был законоучителем». И Сережа сходу прочел стихотворение: «Есть зданья, неказистые на вид, украшенные теми, кто в них жили. Так было с этим. Вот оно стоит на перекрестке скудости и пыли. Какой-то тесный и неловкий вход, да лестница, взбегающая круто. И коридоров скучный разворот, казенщина без всякого уюта. Но если приоткроешь двери в класс — ты юношу увидишь на уроке, что на полях Краевича, таясь, о конквистадорах рифмует строки. А если ты заглянешь в кабинет, где бродит смерть внимательным дозором, услышишь, как седеющий поэт с античным разговаривает хором. Обоих нет уже давно. Один — в гробу, другой без гроба — в яме. И вместе с ними смятые, в грязи тетрадки с их казненными стихами. А здание? Стоит еще оно? Иль, может быть, уже с землей сровнялось? Чтоб от всего, чем в юности давно так сердце было до краев полно, и этой капли даже не осталось...»
«Ничего себе неказистое здание! — возмутился я. — Чьи это стихи?» — «Дмитрия Кленовского, поэта из второй эмиграции. Сына художника Крачковского». — «Хорошие стихи», — сказал Владлен. «Хорошие, — согласился я, — но здание-то не неказистое. Вы поглядите на фасад!» — «Да, внушительное здание, — согласился Сережа и продолжил: — Анненский защищал Гумилева. Гумилев очень плохо учился. Несколько раз его собирались выгонять, но Анненский говорил: “Не трогайте мальчика. Он пишет стихи”. Это не значит, что тот был либеральным директором. Он был нормальным директором царской гимназии. Поэтому и ушел на повышение. Стал инспектором учебного округа. Когда после 9 января гимназисты хотели провести панихиду и законоучитель был согласен, Анненский
в категорической форме запретил ее». — «Правильно сделал», — заметил я. Владлен кивнул. «Вот. И в том же 1905 году, — продолжил Сережа, — радикальные гимназисты устроили химическую забастовку, тогда так во многих гимназиях делали, взрывали банки с сероводородом». Владлен засмеялся: «Опять революционеры воздух испортили...» — «Ну да. В общем, зачинщиков выявили, и Анненского с большим трудом удалось уговорить не выгонять их из гимназии».
Мы тронулись с места. «А вот тут, на углу, — заметил Сережа, — стоял деревянный дом, где жили Гумилев и Ахматова. Ахматова очень не любила этот дом, боялась в нем жить, стихотворение об этом после расстрела Гумилева написала...» — «Разве это не в Слепнево?» — спросил я.
«Нет, — сказал Сережа, — вот этот». И прочел это стихотворение, которое Дмитрий Быков называет самым страшным
в русской поэзии: «В том доме было очень страшно жить, и ни камина свет патриархальный, ни колыбелька моего ребенка, ни то, что молоды мы были и замыслов исполнены, не уменьшало это чувство страха. И я над ним смеяться научилась и оставляла капельку вина и крошки хлеба для того, кто ночью собакою царапался у двери иль в низкое заглядывал окошко, в то время, как мы, замолчав, старались не видеть, что творится в зазеркалье, под чьими тяжеленными ногами стонали темной лестницы ступени. И говорил ты, странно улыбаясь: “Кого они по лестнице несут?” Теперь ты там, где знают всё, скажи, что в этом доме жило, кроме нас...» — «И что там жило?» — спросил я. Сережа пожал плечами: «Смерть».

Мишень

«Ладно, — вздохнул Владлен, — поедем в Павловск, покажу вам дом Пуниных». Мы вывернули на шоссе. «Разве Пунины не в Пушкине жили?» — спросил я. «Это потом. Сначала военврач Николай Пунин жил в Павловске, недалеко от казарм. Сейчас его деревянный дом восстанавливают. Табличку собираются повесить. У него было три сына. Старший — офицер, полный георгиевский кавалер. У него в Первую мировую был диверсионный отряд — 250 человек. Пунин называл его партизанским, но это по-нашему была диверсионная группа. Базировались на нашем участке фронта, совершали диверсионные рейды по ближним тылам немцев. У него в отряде служил Унгерн фон Штернберг. Старший Пунин погиб в 1916-м». — «А младший?» — «Младший был инженером. Железные дороги строил. А вот и дом...»
Дом был затянут пыльным полиэтиленом, в дырки виднелись бревна восстанавливаемой избы. «А вот казармы. С полковой церковью». Казармы были по большей части разрушены. Церковь восстановлена. Одна руина привлекла мое внимание: больно уж была красива. С высокими арками. «Это что? — спросил я. — Не похоже на казарму». Владлен кивнул: «Да. Угадали. Это бывший манеж. Она и его хочет восстановить». — «Горадминистрация?» — «Нет, — Владлен улыбнулся, — женщина. Та, что восстановила церковь. Вот ее дом и участок, кстати». Дом был за узорной изгородью, и это была не избушка Пуниных. Чуть меньше горуправы и горгимназии. «Что за женщина?» — спросил я. Владлен пожал плечами: «Ее не знаю. С ее архитектором контактировал. Советы всякие ему давал, строительные. А ее пару раз видел. О! Сейчас я вам покажу памятник мишени». — «Мишени?» — «Да. Женщина этот памятник нашла. Не уничтожили при советской власти. Восстанавливать не надо было... Просто подновить».
Мы въехали в весьма холмистую местность. Внизу текла под мост Славянка. По правую руку был виден замок, такой игрушечный, но замок. «А это что?» — спросил я. «БИП», — отвечал Владлен. —«???» — «Бастион императора Павла. Тогда он еще был наследником. Первый его дворец на месте шведских укреплений и шведского городища...» — «Бренна строил?» Владлен кивнул: «Бренна строил, Гутцайт восстанавливал. По ту сторону его земля. Здесь — земля женщины, а там — Гутцайта...» — «И гимназия его там же?» — «Налево. Хотите покажу?» — «Конечно». — «Хорошо. Приехали». Свернули с шоссе. Остановились на взгорке. По другую сторону дороги тоже был взгорок. Аккуратно расчищенный. Под горку вела дорожка, наверх, на другой взгорок, — тоже.
Дамы закапризничали. Мол, поскользнемся, упадем. «Ну что вы, — успокоил их Владлен, — женщина дорожки гравием засыпала». — «Лично засыпала», — не удержался я. «Нет, — засмеялся Владлен, — до такого трудового героизма не дошло. Рабочие...» Мы пошли вниз под горку, потом наверх. Ровнехонько на середине второй горки стоял обелиск
с рельефом стрелковой мишени. Золотыми буквами было выдавлено: «На этом месте в 1828 году наследник престола цесаревич Александр Николаевич учился персональной стрельбе». Я обошел монумент. На другой его стороне был рельеф ружья и золотые буквы: «На память моим детям. В. А. Юркевич». Глянул на другую грань памятника. Золотые буквы: «Моим дорогим сослуживцам Карлу Мердеру и Василию Жуковскому». Я засмеялся: «Памятник мишени для человека, который потом сам стал мишенью! Просто отлично!» Десятилетний будущий освободитель крестьян и самый великий реформатор здесь целился в мишень. Ружье было наверняка больше него. Маленькие ружья «Монтекристо» появились позднее. Сережа удивился: «Как же этот памятник не снесли?» Владлен пожал плечами: «Мариенталь. Задворки парка. Когда женщина купила эту землю, тут заросли были. Джунгли. Стали расчищать — и вот...» Вокруг памятника росли рододендроны, вся земля рядом с ними была в трубках. Целая сеть трубок. Изобретение эсера-боевика, убийцы Гапона, — Рутенберга, ставшего мелиоратором Израиля. Капельная мелиорация.