2731
0
Елисеев Никита

Солнечная Оллила

«Все нас из дому гонят дела, дела, дела. Может, будь понадежнее рук твоих кольцо…»
Маршал Жуков очень любил эту песню Окуджавы. Уверял всех, что впервые услышал ее во время войны. И как ему ни доказывали: Окуджава написал и спел эту песню после войны, — твердо стоял на своем. Ну, в каком-то смысле Окуджава тоже эту песню услышал во время войны, неясным гулом услышал, а потом уж записал и спел.

По делам…

В общем, по делам я ехал в библиотеку поселка Солнечное. За рулем была жена военного хирурга.
Я смотрел в окно, а она беседовала по телефону. Женские беседы на мужские темы — они ведь такие, необъятные. Я старался не слушать. Кровь, смерть, подстава. «Торговец оружием» Хью Лори нам кланялся. Издали.
Солнечное при финнах называлась Оллила. Мне нравится это слово. В нем правда есть солнце. Хотя звучание тут расходится со значением. Поселок был назван по имени петербургского шведа, судостроителя Олафа Улльберга, который в 1906 году вложился в строительство здешней железнодорожной станции. Вот он и назвал станцию своим именем. Олли — уменьшительно-ласкательное от Олафа. Вот, допустим, я вздумаю построить железнодорожную станцию и назову ее нежно: Никиткино. Нет, это грубо. Никитушкино. Так лучше.   
Оллила крепко вошла в русскую культуру. Здесь селились столичные интеллигенты. На границе Оллилы и Куоккалы стояла дача Чуковского. Здесь он написал две самые великие свои сказки: «Крокодил» и «Тараканище».
Мейерхольд в здешнем летнем театре ставил «Саломею» Уайльда и «Пляску смерти» Ведекинда. Штука в том, что Оллила была на территории Великого княжества Финляндского — с сеймом, конституцией, всяким таким… «Домашняя заграница», анклав Северной Европы в Азиопе, то есть, извините, Евразии, разумеется. Свирепства российской цензуры финны не знали. Здесь можно было ставить те пьесы, которые по ту сторону Белоострова (пограничной станции между Финляндией и Россией) были к постановке запрещены.
Поэтому, кстати, все в том же летнем оллильском театре была впервые сыграна пьеса Горького «Дети солнца», в России тогда еще запрещенная. Из всех анти-интеллигентских пьес Горького («Дачники», «Варвары», «Враги») эта наименее антиинтеллигентская. В конце концов, тупые погромщики, в финале чуть не угробившие врача, который их же лечит, куда менее симпатичны, чем нелепые декаденты, «дети солнца», интеллигентные дачники. Те  хоть прячут врача от озверевшей толпы. «Хоть» — это у меня неплохо вырвалось. Непроизвольно.
Есть и такое предположение, что в 1948 году, когда пошло переименование бывших финских поселков, Оллила потому и стала Солнечным, что кто-то из переименователей был шибко грамотный
и вспомнил про «Детей солнца» отца-основателя социалистического реализма. Маловероятно, хотя кто знает, кто знает. Так или иначе, а это самое удачное переименование на всем Карельском перешейке. Оллила-Солнечное — хорошая аллитерация. Получилось красиво. В новом названии обломком застряло старое. Солнечная Оллила.


Молельный дом

Женская беседа на мужские темы прервалась у библиотеки. И не потому, что иссякла, а потому, что приехали. Заснеженный скверик. Из пушистого сквера торчали изящные, хоть и чугунные, конструкции. Забыл спросить, что это. Одна из них, особенно антропоморфная, с шапкой снега на… голове (да, похоже, это была голова), напомнила мне авангардистский памятник Барбаре Радзивилл в Вильнюсе. Такая чугунная арабеска.
Я покурил, полюбовался на пушистый снег и чугунные узоры. Посмотрел на ладно скроенную деревянную библиотеку. Вздохнул и пошел заниматься своими делами. Внутри здание мне понравилось еще больше. Планировка была слишком необычной для библиотеки. Внизу — большой зал со стеллажами, столами, книгами и немногочисленными читателями. А наверху, куда вели по обеим сторонам зала две деревянные лестницы, — галерея и два зала поменьше.
Все вместе производило странное впечатление деревенского уюта и… простора. Я постоял, осмотрелся, а затем пошел в служебное помещение обсуждать дела, которые выгнали меня из дома.
Дела решились на удивление быстро. (Вообще, чем больше волнуешься, тем быстрее решаются дела. Может, и не у всех, но у меня так.) Мне заварили кофе. Прихлебывая напиток, я поинтересовался: «Какая у вас своеобразная планировка. На библиотечную совсем не похожа».
— «А это, — отвечала Настя, та, что заваривала кофе, — бывший молельный дом».
Так вот он, этот дом, храм одного из самых интересных мистических практиков ХХ века. Мистиков
в ХХ веке хватало, но оллильский пастор Аату Хейсканен был самым оригинальным. Мне, по крайней мере, так кажется. В нем было поразительное и (если подумать) закономерное сочетание мистицизма и вульгарного материализма. Что нужно, чтобы Бог тебя услышал? Вообще, что нужно, чтобы кто-то кого-то услышал? Правильно! Надо прокричать свое сообщение как можно громче… В отличие от византийских и древнерусских исихастов («молчальников») с их умной молитвой (уставился
в свой пуп, собрал все силы души — и молись про себя) Аату использовал метод орущей молитвы. Собрал все силы души в легкие и выбросил через горло вопль Богу в уши. Вот здесь, в этом светлом, просторном, уютном зале пастор Хейсканен и его прихожане орали…
Я просто представил, как тряслись стекла от совместных воплей обычно флегматичных северных людей. «Вообще-то, — сказала Настя, — здание восстанавливалось после пожара, но планировку воспроизвели точно такую же». — «Здание сгорело в войну?» — заинтересовался я. «Нет, — отвечала Настя, — в войну оно уцелело. Сначала здесь был кинотеатр, Дом культуры, потом сельсовет, а потом дом передали библиотеке, и в 2015 году он сгорел». — «Отчего?» — Настя пожала плечами.

Белые медведи и ребро кита

«А это что? — спросил я, указывая на огромную, по виду деревянную, дугу и черные, такие же огромные, пластины, засунутые под стеллажи. — Память о пожаре или бивень мамонта с китовым усом?» — «Бивень мамонта и китовый ус, — спокойно ответила Настя, и поскольку бровь у меня изумленно вздернулась вверх, то она объяснила, как могла: — На выставку не поместились, мы их сюда, в подсобку…» — «Позвольте, но откуда у вас бивень мамонта и китовый ус?» — «Это не у нас, — продолжила объяснения Настя, — это у Владимира Васильевича. Он живет в Солнечном, бывший полярник. Арктика, Антарктика. У него много всякого осталось от экспедиций, вот мы сделали выставку. Пойдемте, покажу».
По стенам бывшего молельного дома висели цветные фотографии льдов, скал, пингвиних с пингвинятами, величавых императорских пингвинов, тронутых желтым на шеях, белых медведей
и медвежат. По стенам стояли стеклянные шкафы, а в них мерцали окаменелости, позвонки китов и смятые ржавые консервные банки. Я остановился перед одной фотографией. Сквозь сетку был виден
огромный белый медведь, а рядом с ним — маленький человек, старающийся дотянуться рукой до носа белого гиганта.
Вернулись в подсобку. Настя опять заварила кофе. Я взял вторую чашку. Дверь распахнулась, в подсобку скорым шагом вошел невысокий человек с бородкой. За ним ввалилась компания. «Петя, — обратился человек к одному из компании, — вот, вот, я тебе говорил…» Нагнулся и стал вытаскивать из-под стеллажа бивень мамонта. Такой ситуации я упустить не мог. «Здравствуйте, Владимир Васильевич», — сказал я довольно громко. Владимир Васильевич разогнулся и стал в меня вглядываться. «Здравствуйте, — вежливо ответил он, — не могу припомнить, где я вас
видел...» — «Вы меня нигде не видели, — ответил я, — а я вас видел. На фотографии в зале». Владимир Васильевич засмеялся: «Вот оно что…»
Пошли в зал. Владимир Васильевич, размахивая руками, рассказывал про Крайний Север и Крайний Юг, Арктику и Антарктику. «Это банки. Консервные банки. Видите, они сплющены и вот пробиты клыками и когтями. Я когда уезжал со станции, замок повесил. А вернулся через 17 лет. Я тогда западных туристов сопровождал на Северный полюс. И вот… Замок сорван. Вокруг разорванные книги, видите, я сфотографировал. И такие вот консервы. Белые медведи. Они лапами банки сминали, пробивали жесть, ну и все высасывали… А эту видите? Она не пробита. Это медвежонок. Смять смял,
а пробить не смог. На людей? Нет, не нападают белые медведи на людей. Это люди очень агрессивные существа. А белые медведи… Если ты стоишь или даже идешь на него, он на тебя не бросится. Нет, если от тебя пищей пахнет, может. А вот если ты от него побежишь, тогда все, считай, пузо у тебя разворочено…»
«Ага, — сказал я, — знаете, Тургенев издевался над Достоевским и шутил: если у нормального писателя человек встречает тигра, то человек краснеет и убегает, а у Достоевского человек белеет и остается стоять». — «Вот-вот, правильно у Достоевского, правильно… От зверя не убежишь. Знаете, зимой, полярной ночью идешь в столовую. Тьма. Пурга. Ее плечами чувствуешь, эту тьму. Идешь цепочкой вместе со всеми, вдруг в ноги тебе кто-то тыркается: белый медведь пищу вынюхивает. Иди себе спокойно. Понюхает и дальше пойдет. Они страх чувствуют. Лучше людей они страх чувствуют…»
Я подвел Владимира Васильевича к фотографии: человек и медведь. «А это что за перформанс?» — «Это… А там не написано? Я же просил пояснение написать…» — «Места не хватило». — «А, ну это фильм, фильм снимали про Север, и меня позвали консультантом. Ну а раз Север, то как без белых медведей? А их, если долго не живешь, найти, да еще заснять трудновато. Ну и пригласили моего друга Сашу, дрессировщика из Кривого Рога. Мы ему медвежат привозили. Он их дрессировал. Жестко. Они у него в хоккей играют, можете представить? Ну, Саша и вывез свою команду к нам. Место, где снимать, обтянули волейбольной сеткой. А для них сетка, просто сетка — вроде красных флажков для волков». — «Так это дрессировщик и медведь?» — «Да, это Саша показывает, какой рост у медведя. Видите, мишка ведь не в полный рост стоит, он на полусогнутых. И то человеку до его носа почти не дотянуться».
Потом еще попили кофе. Владимир Васильевич попенял Насте: «Я же говорил: это не бивень мамонта, это ребро кита. Кусок бивня — в витрине…»

если понравилась статья - поделитесь: