Опера

Бывают дни, когда все (по выражению Тютчева) нам мерзит. И как бы ты ни успокаивал себя в эти дни: дескать, «Ну что, тебе руки никогда не ломали?» (Зощенко) или «Восходя дорогой горной прямо к бездне голубой, не печалься, брат мой гордый, будет нам еще с тобой и парча ковров ценнейших, и невиданный фарфор, и красавиц августейших неожиданный фавор. Не раздавит нас, ей-богу, ни чужбина, ни нужда, будет нам всего помногу. А не будет — не беда…» (Мих. Щербаков) — все одно мерзко.
В таком вот состоянии я пошел в Дом актера послушать монооперу Пуленка (либретто Жана Кокто) «Человеческий голос» (Наталья Павлова, сопрано, Игорь Степанич, фортепиано). Никогда не слышал эту оперу, а пьесу читал. И пьеса эта мне очень не понравилась. Там женщину бросил любовник, а она ему названивает и донимает: «Я приняла 12 таблеток сно-творного и не могла заснуть, ах… Милый, ты едешь в Марсель? Ах, молю не останавливаться в том отеле, где мы с тобой… Ах… Потому что, потому что… Так мучительно себе представлять то, что невозможно представить… Ох! А что за музыка там играет? Соседи? Скажи, чтобы они сделали тише… Такое хамство! Ночь, а они проигрыватель на полную мощность…» В конце нервная женщина принимает уже не 12 таблеток,
а 24 и помирает, обмотавшись телефонным проводом.
В общем, не знаю, какую рецепцию хотел вызвать Жан Кокто, у меня рецепция была такая: а) я вполне понял мужика, который врубил проигрыватель на полную мощность, расставшись с этим… вулканом страсти; б) ну нельзя же так унижаться. Уходя — уходи. Хлопни дверью, пусть выгнавшим будет хуже. Как там у Дмитрия Быкова: «Отныне все. Отныне хватит. Не сомневаясь, не трясясь, отныне часа не потратит моя душа на эту связь. (…) Нет хуже лжи, чем примиренье. Нет высшей страсти, чем разрыв…» Но сам-то я так не умею.
И мне стало интересно: как же это в опере-то? Пьеса на полчаса. Не представляю, какой надо быть артисткой, чтобы сыграть полчаса непрерывной истерики и чтобы зритель посочувствовал истеричке, а не тому, кто от нее бежал сломя голову.
А певице-то каково? Пьеса была написана в 1930-м, опера — в 1959-м. Пуленк писал оперу для знаменитой французской меццо-сопрано Дениз Дюваль. (Между прочим, пела партию императрицы Александры Федоровны в опере кузена Владимира Набокова — Николая Набокова же — «Убийство Распутина».)
Словом, пошел. Перед монооперой на сцену вышел длинный человек в очках и прочел либретто Кокто по-русски. Мне это очень понравилось. Во-первых, либретто лучше пьесы. Короче раз в пять. Четыре странички. Все ударные места сохранены. Во-вторых, молодой человек очень хорошо прочел этот текст. Спокойно, без выражения, с некоторым удивлением, жалостливым и брезгливым.

После оперы

Да и сама опера мне понравилась. И ее исполнение. Хотя я не очень люблю театральную игру в опере. Мой друг Дмитрий Циликин мне объяснял: сама природа оперы — статуарность, неподвижность. Просто стоят люди и поют. Но Наталья Павлова и пела хорошо, и двигалась замечательно. И на пол падала, и вертелась, да при этом еще и пела.
После оперы я задержался. Видите ли, я сын артиста и артистки, значит, мне понятны слова моего любимого героя из «Без вины виноватых», комика Шмаги: «Мы артисты. Наше место в буфете». В общем, я тихохонько потоптался у гримуборной, выглянула распорядительница… И позвала. А там… Шампанское и все такое. Я, конечно, наговорил всякого, что уже написал выше: не представляю, как эту истерику играть. («Да вы с ума сошли! Великие артистки исполняли эту роль! Анна Маньяни! Ингрид Бергман!») Тем более не представляю. Анна Маньяни и Ингрид Бергман по природе своей гордые, сильные женщины. Для них так пластаться… Неорганично.
Как петь эту истерику (продолжал я) теперь представляю, но это же невероятно трудно, там же еще и играть надо. («Да за эту оперу руками и ногами хватались великие певицы и даже певцы! Контратенор Николай Гладских! Галина Вишневская! Надежда Юренева!»)
Бог мой! Тетя Надя Юренева! Они вместе с моим папой гастролировали по югам. Как она пела романс Рахманинова на слова Пушкина «О, если правда, что в ночи, когда покоятся живые…». Мороз по коже. До сих пор помню. А какая она была чудесная женщина!
Я только потом понял, подняв родословную Надежды Юреневой, что общался с внучкой протоиерея, настоятеля Георгиевского собора в Самарканде Петра Княжинского — и узнал, что такое настоящая старорусская, староинтеллигентская воспитанность. Спокойная, чуть улыбчивая, очень расположенная к людям, любым, от плохо воспитанного подростка до хама-официанта в ресторане. Кстати, я тоже не понимаю, как тетя Надя могла бы сыграть эту истеричку… Спеть могла. Но сыграть?

Метсякюля

И вот под эти воспоминания-размышления, да еще под шампанское, я и сказал, глядя на Наталью Павлову: «До чего Вы похожи на поэтессу Веру Павлову».
А сопрано из Рима: «Я ее дочь». И я (простите) офонарел. Первый сборник Веры Павловой был увенчан премией Аполлона Григорьева. Я уже был критик со стажем. Бог ты мой, ее дочь — сопрано! Римская жительница! Поет монооперу Пуленка.
Покуда я так (внутри себя) охал и ахал, пышноволосая дама подняла бокал: «Чтобы Вас услышать, я приехала из места за 85 километров, из Молодежного». — «Метсякюля?» — переспросил я. — «Вы знаете финское название?»
Еще бы мне не знать финского названия первого места моих душевных, так сказать, мук, когда я вел себя с жестокой красавицей в точности так, как героиня пьесы Кокто, и получил от нее: «Ну ты Достоевский…» — «???» — «Достаешь много». Разумеется, я все узнал про Метсякюлю. С 1765 года — первый стекольный завод на Карельском перешейке и в Финляндии. Основатель — Иоганн Карл Штрумпф. Работал завод больше ста лет, до 1868-го.
Но не тем славна Метсякюля («Лесная деревня» по-фински) в окрестностях Териок (Зеленогорска). С 1850 года здесь стали строить дачи петербургские интеллигенты. И не только интеллигенты. Здесь была дача Куропаткина, генерала, проигравшего вчистую русско-японскую… Когда я бывал в Молодежном, старожилы еще помнили великолепную лестницу от дачи генерала к северному морю. Здесь были дачи Валентина Серова, Леонида Андреева, Дмитрия Мережковского
и огромная дачная усадьба «Мариоки» писательницы Марии Крестовской, дочери Всеволода Крестовского (который написал «Петербургские тайны» и с кото-рого Достоевский писал своего Дмитрия Карамазова) и двоюродной бабушки великого русского советского художника Ярослава Крестовского.
То есть это была дача ее мужа, финансиста и писателя Евгения Картавцева. Для своей любимой женщины он купил 65 га земли. Пригласил самого известного тогда архитектора в Петербурге Ивана Фомина, чтобы тот построил дом для Маши. А чтобы Маша любовалась любимыми цветами, с Украины привезли тонны чернозема. Репин нарисовал Марию Всеволодовну в «Мариоках» и назвал свой портрет «Мечты». В этих самых «Мариоках» кто только ни бывал: и Чуковский, и Серов, и Леонид Андреев.
Поэтому Мария Всеволодовна в своем завещании написала: хочу, мол, чтобы в «Мариоках» после моей смерти был санаторий для людей творческого труда. Умерла она в 1910 году от чахотки. Картавцев похоронил ее в парке. Опять же, когда я еще бывал в Молодежном, мне рассказывали, что бронзовый надгробный памятник Крестовской скульптора Всеволода Лишева был очень трогательным. У подножия его сидел медвежонок, талисман-игрушка, с которым Мария Крестовская не расставалась. Из бронзы, само собой. И надпись была трогательная: «При жизни я недостаточно холил и лелеял тебя, Марьюшка, зато по смерти выполню все твои заветы и желания. Твой Евгений».
Где уж тут было выполнить все ее заветы. Грянуло и раскатилось через семь лет. Какие тут санатории… А через 20 лет по Метсякюле прокатилась война. Финны вывезли почти все население и… дачу Крестовской работы Ивана Фомина. Она сейчас в Хельсинки. Образец русского модерна. Причем не каменного, а из дерева. Бронзовый памятник Крестовской не вывезли. Сломали, конечно. Отволокли, надо полагать, в пункт приема цветных металлов — бронза все-таки. Но это все печальные материи. Не хотелось мне их касаться, погруженному в воспоминания о себе и не о себе…
Под тост пышноволосой дамы, прошитый «амаркордом, горькой и сладостной нитью», мне снова вспомнилась любимая мной песня Михаила Щербакова:«И когда недуг сердечный вдруг сожмет тебя в горсти, не печалься, друг мой вечный, твой корабль уже в пути, не зазря ломал ты крылья, не напрасно ты страдал, и бесился от бессилья, и от холода рыдал. Потеряешь счет пожиткам, предсказаньям вопреки, будет нам всего с избытком, а не будет — пустяки».