«Я стал сентиментален...»

Хоронили его холодным декабрем 2021 года на Ковалевском кладбище. Самом молодом кладбище города и окрестностей города. Образовано в 1984 году. Уже раскинулось на 110 гектаров. Он был издатель. Его издательство «Пушкинский фонд» было аффилировано с журналом «Звезда». В редакции журнала я Гека и встречал. Широкоплечий в грубошерстном свитере, он походил на геолога из советских фильмов. Костер, палатка, гитара — все такое. По образованию он был физик. Из тех физиков позднесоветской поры, что пошли в лирики.

Он хотел быть поэтом. Стал издателем. Издавал только современную русскую поэзию: Сергей Стратановский, Сергей Гандлевский, Евгений Рейн, Лев Лосев, Борис Рыжий, Елена Шварц, Михаил Еремин, Полина Барскова, Вера Павлова — всех не перечислишь. Издательство почти не приносило дохода. Где он раздобывал деньги на сборники не пользующихся сейчас спросом стихов — Аллах ведает. Нет правил без исключений. Он издал две прозаические книги: «Изломанный аршин» и «Вороньим пером» Самуила Лурье, которого он очень высоко ставил. Издал один сборник стихов умершего в 1986 году Бориса Слуцкого. Машинописный этот сборник был давным-давно составлен другом Слуцкого, Борисом Ямпольским, распространявшим стихи этого поэта (и не только этого поэта) в самиздате.

Мы с вдовой Ямпольского принесли сборник Геку, и тот после некоторых колебаний сборник издал. Вдова Ямпольского и повезла меня в морг на своей машине. «Нет, Никита, — сказала она по дороге, — по такой трассе я в Ковалево не поеду. Гек меня простит». В холодном ангаре морга нас было не так уж много, зябнущих, пожилых интеллигентов. «Ну, — сказал кто-то, — если кто на Ковалевское не поедет, пусть здесь что-нибудь скажет. Попрощается с Геком». Вдова Ямпольского вздохнула, распаковала цветы, встала у закрытого гроба и стала рассказывать про издание сборника стихов, составленного ее мужем.

В 16 лет, в 41-м году, Борис Яковлевич Ямпольский загремел в концлагерь по сфабрикованному делу саратовской антисоветской организации старшеклассников, студентов и профессоров, главой коей он был чекистами и назначен. После реабилитации вернулся в Саратов, занялся самиздатом, за что ему и его друзьям тоже не поздоровилось. «И вот, — рассказывала вдова, — мы сидели с Геком и Никитой в кафе на Петроградской и обсуждали состав сборника. Я и Никита хотели, чтобы были опубликованы все стихи, собранные Борисом Яковлевичем, Гек хотел пять стихотворений выбросить. Он говорил, что это — умело зарифмованная публицистика, актуальность которой умерла. Никита пошел за пивом, и Гек мне сказал мне: “Знаете что… будем печатать все. Только никому не говорите: я стал сентиментален”. Ну вот он умер, и я это говорю...»

Дорога

Из окон дома или автобуса, машины зима очень красива. Я смотрел на оснеженные городские предместья и думал про Ковалево Всеволожского района, куда мы ехали. Как ни странно, я кое-что про этот населенный пункт знал. Про него рассказывал нынешний депутат Госдумы, чье имя я называть не хочу. Не рыло ему стоять в тексте про Гека и Ковалево. Тогда я пересекся с этим бессовестным карьеристом на петербургском ТиВи. В примерочной будущий депутат, кося и без того косым глазом в мою, упорно молчащую, сторону, разливался соловьем: «Инородцы очень много сделали для нашей империи. Я прекрасно отношусь к инородцам-патриотам. Я сам из инородцев. Предки мои из немецкой колонии, Ковалево по Петербургом. Ах, как бы я хотел туда съездить, но все дела… дела».

Я заинтересовался. Главным образом — топонимически. С чего это у немецкой колонии русское имя? Не Якобштадт, не Сарепта, но… Ковалево? Или будущий депутат по профессиональной привычке бодро и невозмутимо наврал? Нет, на этот раз не соврал. Колония немцев получила название от расположенного неподалеку имения Михаила Ковалевского, одного из разработчиков и драйверов самой радикальной, самой демократической реформы 60-х годов позапрошлого века — судебной, создателя первых в России учебно-воспитательных заведений для малолетних преступников, участника чуть не всех процессов против молодых революционеров-народников, сначала — мирных пропагандистов, потом — отчаянных (чтобы не сказать отчаявшихся) террористов.

Ковалевский умер от непонятной болезни (врачи так и не смогли ее диагностировать) в страшных мучениях. По крайней мере, так об этом пишет его друг и судебный оппонент, адвокат Кони. В душе, вероятно, разорвалась бомба. Строили, строили и построили такое, что молодые, талантливые, порядочные люди строем идут на эшафот или на каторгу, а госворье как воровало, так и ворует, народ как нищал, так и нищает. Впрочем, это мое предположение.

После его смерти имение (как водится) было распылено, раздроблено между многочисленными наследниками, а имя немецкой колонии вокруг имения осталось. И сама колония осталась до 1942 года. Только это была уже не колония немцев, а немецкий колхоз. В 42-м всех его насельников выслали в Казахстан. Где сейчас потомки тех прежних немецких колонистов? Один вот в Думе заседает, веселит или злит интеллигентов России: в зависимости от темперамента или чувства юмора того или иного интеллигента.

Похоронный автобус шибко мчал по обледенелому шоссе. Появилась придорожная надпись: «Дорога жизни». Я поежился. Начало знаменитой эвакуационной ниточки, спасительной для одних, гибельной для других, из блокированного Ленинграда на Большую землю. Да и вообще: по Дороге жизни — к полям смерти, к самому молодому петербургскому кладбищу, раскинувшемуся на 110 гектарах в поселке Ковалево.

«Стражник! Побойся Бога!»

Перед небольшой синей деревянной церковкой мы ожидали своей очереди. Там я кое-что узнал об обстоятельствах смерти Гека Комарова. Общий очерк таков. Он хотел помогать (и помогал) многим, но не хотел, чтобы ему кто-то помогал. Воплощал в жизнь строчки из ранней песни Михаила Щербакова: «Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань. Делай, как я! Ни от кого не завись». Жил один, где-то на Удельной. Схватило сердце. Не стал вызывать скорую. «Перетерплю». Не перетерпел.

После панихиды в холодной церкви (я зауважал священника: отчитал весь чин, а на улице был еще один гроб) поехали на край кладбища. Приехали к вырытой яме. Вылезли из автобуса на жгучий мороз, в ледяную зимнюю тихую красоту. Стояли могильщики. Стоял столик с поминальной снедью: хлеб, колбаса, сыр, водка. За столиком сидела толстая пожилая женщина. Рядом с ней стоял мужичок в куртке. Я огляделся и увидел… мечеть с четырьмя ракетообразными минаретами по бокам.

Тихонько спросил у одного из главных редакторов «Звезды», Андрея Арьева: «Это что — мечеть?» Тот кивнул: «Да. Там начинается мусульманский участок. Открыт в 1998 году». — «Ничего получилось, — хмыкнул я, — на территории бывшей немецкой колонии —мусульманское кладбище». — «Тут была немецкая колония?» — «Да. Фактически до 1942 года».
Гроб опустили в яму. Мы покидали на крышку гроба мерзлые комья земли. Могильщики быстро, как это они умеют, насыпали холм. Положили цветы. Мы стояли, постукивая ботинками, пили ледяную водку, грызли затвердевшие на морозе хлеб, сыр, колбасу. Поминали.

Прочли два стихотворения на смерть Гека, присланные: из Америки — Полиной Барсковой, из Германии — Верой Павловой. Вспоминали. «Вот, — сказал другой главный редактор журнала “Звезда”, Яков Гордин, — я помню Гека совсем молодым. Как он в 72-м году вместе с Леной, — Яков Аркадьевич указал на толстую пожилую женщину, сидевшую за столиком и разливавшую водку, — печатал на машинке стихи Бродского». — «Кто это, Лена?» — шепнул я Арьеву. «Его бывшая жена», — так же шепотом ответил Арьев.

«Между прочим, — подхватил тему бородатый человек с печальным лицом, — Гек был первым, кто напечатал собрание сочинений Бродского». Все закивали. Да. Было такое. «В 92-м году, — продолжал бородатый человек, — я тогда с ним работал. Мы печатали Бродского в типографии завода “Светлана”. Гек ее нашел. Типографией командовала чудесная женщина, но в день, когда начали печатать собрание сочинений, она уехала на дачу. Мы должны гранки держать, а нас не пускают. Режимное предприятие, пропусков нет, и мобильников тогда не было. Тогда Гек подошел к охраннику и гаркнул: “СТРАЖНИК! ПОБОЙСЯ БОГА!” Охранник ополоумел и… пропустил». Все снова закивали. Да. Гек был такой.

Засобирались уезжать. Гордин подошел к Лене. Я увязался следом. Мне было интересно услышать голос женщины, в 1972 году на машинке в пять закладок печатавшей стихи Иосифа Бродского. «Лена, — спросил Гордин, — Вас подвезти?» — «Спасибо, — отвечала женщина: голос у нее оказался красивым, мелодичным, молодым, — меня Валера привез, — она кивнула в сторону промолчавшего все импровизированные поминки мужичка в куртке, — он и увезет».

И мы поехали в Петербург, город поэтов и рыцарей стихов. Если русская культура и русская поэзия останутся, то про Гека Комарова, похороненного ввиду мечети на территории бывшей немецкой колонии, напишут не два стихотворения, как написали Вера Павлова и Полина Барскова, и не одну статью, как написал Сергей Гандлевский, а книги. А пока вот… небольшой камушек в постамент будущего памятника.