3138
0
Елисеев Никита

Плескау

Просто мне нравится это немецкое название русского города. Оно, на удивление для этого грубого языка, нежное, по-настоящему поэтичное, в общем, не бессмысленное: плеск волны в нем слышится, речной плес. Хорошее название, емкое.

Имя и иностранцы

Происхождение имен, названий — всегда тайна. Но по одной из версий происхождения имени Пскова получается, что иноземное искажение возвращает имя к его истоку. Вроде бы Псков сначала так и назывался: Плесков, город речного плеска, или город на речном плесе. Знаете, Плес — городок на Волге. Вот и здесь свой Плес, ставший Псковом.
Немцев в этом городе в средневековье было немало. Новгородская и Псковская республики стали самыми восточными участниками Ганзы. Немецкие подворья были и в Пскове, и в Новгороде. Есть
у меня предположение, что особую, стихийную ненависть у московских самодержцев эти города вызывали не только широким развитием самоуправления, но и тем, что они были слишком распахнуты на Запад. Иностранные агенты, знаете ли.
Нет, отношения с другими странами у Пскова и Новгорода были отнюдь не идиллическими. Да и как они могут быть идиллическими в средневековье, когда складываются границы и государства? До Венского конгресса (1815 год) не было такого понятия в международном праве — «границы нерушимы», да и сами границы не очень-то чтобы были. Псков и Новгород воевали и со шведами, и с немецким рыцарским орденом, и с Великим княжеством Литовским, что забавно: самый великий псковский князь, Довмонт, был литовцем, перешедшим в православие, крестившимся Тимофеем.
Но вот что интересно: никаких ксенофобских выступлений ни в Пскове, ни в Новгороде за всю историю существования этих республик не было. Ни разу не громили дома и дворы Немецкого (ганзейского) подворья. Это тоже объяснимо. Средневековье, как это ни странно, время узкой специализации. Солдаты воюют, купцы торгуют. У каждого своя профессиональная ниша. Война войной —
торговля торговлей. Между прочим, какие-то черты средневековья (например, вот эта) возрождаются на наших глазах.
Между (опять же) прочим, вредное влияние иностранщины на силу и мощь властной вертикали проявилось и в том, что Псков и Новгород были родиной русских ересей. В Новгороде — жидовствующие, в Пскове — стригольники. По всей Руси великой поди отыщи еретиков,
а тут — пожалуйста! Ереси — свидетельство грамотности населения. Человек не просто тупо повторяет обряды, заученные с детства. Он еще и читает, да и думает над прочитанным. А всякий думающий всегда — инакодумающий. Как иначе? Если человек думает так же, как ты, то большой вопрос, думает ли он. Или думаешь ли ты.
К великому сожалению, точно сказать, что думали стригольники и жидовствующие, мы не можем. Разработанного инквизиционного следствия в России до Петра и Феофана Прокоповича не было. То есть мы можем сказать, что думал морской офицер Возницын, сожженный в 1737 году в Петербурге на месте нынешнего Гостиного двора за переход в иудаизм, потому что сохранилось его дело: вопрос-ответ — приговор. Но что думали жидовствующие и стригольники, тоже сожженные, — Бог весть.
Неясно даже, откуда взялось название «стригольники». Жидовствующие, понятно, прочли и усвоили: Ветхий завет так же свят для христиан, как и Новый. Значит, надо соблюдать все заветы Моисея. Не работать по субботам, работать очень хорошо, не пить, не есть свинину, не поклоняться изображениям (иконам). В общем, «жидовствовать». За такое безобразие — костер, разумеется. Но почему «стригольники»? То ли расстриги, то ли основатель этой ереси Карп был «стригольником», цирюльником то бишь, парикмахером. Парикмахер — еретик: согласитесь, в этом есть и каприз, и пафос.

Личное

Язык, созвучия в языке не врут. Личное всегда лишнее. И самое важное, потому что «сведи к необходимостям всю жизнь, и человек сравняется с животным», или, как перевел на современный русский язык эту максиму короля Лира Сергей Довлатов: «Так лишнее-то мне и нужно. Без необходимого я проживу, а без лишнего — нет».
Псков стал для меня городом перелома, городом границы, которую перешел — и все. Ты уже другой, и жизнь твоя другая. Я ехал туда на пушкинский театральный фестиваль. Все ж таки Пушкин отбывал ссылку в псковских краях. Там сочинил «Бориса Годунова», по поводу которого бил в ладоши и кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Ехал я с артистами, пушкинистами, писателями, поэтами
и любимой женщиной. По-моему, четыре вагона были оккупированы пушкинским десантом. Веселым и гуляющим всю ночь. По вагонам ходил странный человек, лысый, небрежно, как-то очень по-советски одетый, трезвый и с лэп-топом. Он совался чуть не в каждое купе и растерянный выходил оттуда.
Я сжалился над ним и спросил: «Что Вы ищете?» Лысый человек снова меня поразил. Он ответил четко по-русски, но с очевидным иностранным акцентом: «Я ищу, где здесь можно поработать». И акцент, и удивительное желание поработать вышибли из меня довлатовское: «Вам? Везде». Человек посмотрел на меня с удивлением и снова пошел искать, «где здесь можно поработать».
Впоследствии выяснилось, что это оксфордский профессор, переводчик Пушкина на английский язык, не без основания гордящийся своим переводом как раз таки «Бориса Годунова». В Пскове к нам присоединился местный критик и литературовед. Сейчас он (если не ошибаюсь) в Президентском совете по культуре. Тогда он был шикарно одет, аккуратно причесан. Моя женщина, увидев его наряд, присвистнула: «Ты погляди, какой на нем баварский трахт». Я указал на оксфордского профессора: «Прикинь, вот если этот подойдет к очереди за пивом, никто и внимания не обратит, а вон тот…»
Зря, вообще-то, я так о псковском литературоведе в баварском трахте. Он автор лучшей книги о мало кому известном, на мой взгляд, великом художнике Юрии Селиверстове. Юрий Селиверстов был его близким другом. Ну да, только о близком, рано умершем, талантливом, а может, и гениальном друге можно так написать, сдержанно и точно. Чтобы вы поняли, какого масштаба был художник Юрий Селиверстов, я расскажу вам о его проекте восстановления храма Христа Спасителя в Москве. Алюминиевый остов храма в натуральную величину, а в центре — маленькая белая часовня. Это же гениально. Восстановленный храм Христа Спасителя зачеркивает взрыв. Не было взрыва. Вот же он — храм. А остов храма сохранил бы память о взрыве. А в эпицентре — часовня. Но разве ж можно? В этом случае как освоить бюджет?

Церкви и богатый нищий

Если бы меня кто спросил, что мне визуально нравится в России, я бы ответил: псковские и новгородские церкви. Их строгость, белизна, непоказное спокойствие, в них вечность как-то сопрягается с домашностью, с уютом. Мне нравится в них даже то, что они приобрели со временем: их приземистость. Слои земли (культурные слои) поднимались и делали церкви не такими высокими, какими они были вначале. Тоже хорошо. Церкви будто врастали в эту землю.
Словом, в перерывах между спектаклями, брифингами и пресс-конференциями я водил любимую женщину по церквям Пскова. По-моему, она маялась еще больше, чем на брифингах.
Перед нашей гостиницей стоял грозный памятник грозной княгине Ольге. Спутница удивилась: «А Ольга-то здесь при чем?» Я объяснил: «Псковитянка. Ну, не совсем. Она из деревни Выбутово под Псковом. Работала перевозчицей. Однажды перевозила сына князя Олега — Игоря. Игорь “возжегся желанием”, стал приставать, а гордая поселянка сказала ему…» — «Щас веслом офигачу?» — заинтересовалась современная женщина. — «Нет, она ему сказала, что утопится, если потерпит поругание. По крайней мере, так написано в летописи. Ну а когда пришло время жениться, Игорь топнул ногой: хочу перевозчицу из деревни Выбутово. И все тут».
Были мы и в Псковском кремле, само собой. У главной церкви, выстроенной в 1699 году, закрытой в 1935-м, открытой при немцах в 1941-м, с той поры действующей. Нацисты расстреливали пачками, сгоняли в концлагеря, но церкви открывали. Религию как социальный регулятор они ценили. Особенно если религиозные деятели руководствуются неверно понятым афоризмом апостола Павла: «Нет власти, кроме как от Бога». Афоризм-то революционный: та власть, что от не от Бога, — не власть.
Церковь — удивительная. Будто обычный строгий, белый, без архитектурных излишеств псковский храм взяли да и разогнали ввысь. Впечатление — оксюморонное. Оксюморон продолжался. У церкви стоял хорошо одетый бородач, в руках у него была дорогущая шапка. Он всхлипывал и бормотал: «Все люди—братья, все люди — братья. Подайте, подайте на пропитание». Я офонарел. Обычно я подаю нищим. Но тут… Но тут богатый нищий ухватил меня за полу моего пальтеца и произнес вышеприведенный спич. Поскольку изумление мое продолжалось, то я, наверное, поступил неправильно. Я снял кепку со сломанным козырьком и предложил сравнить ее с его шапищей. «И кто тут кому должен помочь материально?» — поинтересовался я. Нищий шмыгнул носом и спросил: «Тебе нравится моя шапка? Брат, тебе нравится моя шапка?» В голосе звучала угроза. Я попятился. Да и побелевшая от мороза и волнения моя спутница тянула меня прочь от собеседника. «Возьми! —
предложил собеседник. — Возьми ее! Все люди — братья. — Он снова завелся. — Все люди — братья, все люди — братья…» Я тихонько сполз с паперти и поспешил с моей дамой к стенам кремля полюбоваться на реку Великую. «Ты нормальный? — шепнула дама. — Почем тебе знать, кто он и что за перформанс он здесь устраивает, погляди…»
Я осторожно глянул назад. Ушли мы недалеко. Попрошайка извлек из кармана навороченную мобилу (а тогда не у всех они были) и стал деловито о чем-то беседовать. Естественно, я махнул рукой.
Мы посмотрели на Великую со стен кремля, который не могли одолеть даже царские войска в 1650 году, во время «хлебного бунта» в Пскове. Не исключу, что не Никита Салос, псковский юродивый, остановил Ивана Грозного от псковского погрома, а кремль. Хотя… Иван Грозный был человеком эксцентричным. Мог оценить смелую эксцентричность и в других. После того как он сжег
и разграбил Новгород, встретить обтерханного, ободранного человека, который сует ему, царю, кусок сырого мяса: «На, поешь, поешь, ты же сыроядец, кровь любишь, ну и поешь…» — это, повторимся, перформанс высшего разряда.
На обратном пути богатого нищего у церкви уже не было. «Епитимья, — сказала моя спутница. — Я поняла: это была епитимья». Значит, тоже думала над загадкой. «То есть, — сообразил я, — пришел такой богатей к священнику, стал слезы лить, каяться, клясться, что на храм даст и на благотворительность, только отпусти грехи! А поп ему: “На храм и благотворительность — само собой. Это мы потом обсудим. А вот что до грехов... Знаешь что: встань-ка ты, вот такой, как есть, и проси милостыню. Если подадут — отпущены грехи. А нет — увы…”» — «Да, — кивнула спутница, — наверное, так и было» — «А почему ушел и почему звонил?» — «Ну, по-видимому, хотел узнать, идет ли поношение в счет снятия грехов. Безнаказанное поношение… Узнал, что идет, и ушел». И Плескау-Псков плеснул в мою душу чем-то родным, достоевским, иван-васильевическим, пусть и травестированным, но грозным.

если понравилась статья - поделитесь: