1510
0
Дмитрий Синочкин

Валерий Попов: «Ощущение гениального пространства вокруг Питера — это очень здорово»

Ауру места создают люди, которые там живут или часто бывают. Беда в том, что обитатели пространств, именуемых элитными или престижными, довольно редко могут связно рассказать, что же именно им так нравится и почему. Литфондовские дачи – редкое исключение. Итак, Комарово: вид изнутри и в ретроспективе.

– Вы много сезонов провели в Комарово…

– Впервые я приехал в Комарово году в 1963-м. Как раз когда начал шуровать в литературной сфере. Сначала появился в Доме творчества на Кавалерийской улице, ибо на литфондовских дачах жили «генералы». В основном зимой — после Нового года, в каникулы там бушевали писательские дети. А вот в бессезонье, с января по март — это уже было наше время. Все съезжались, гуляли и писали. Сначала я ездил туда только зимой. Самое лучшее время — начало весны. Спускаешься в холл звонить и замечаешь: пригревает сквозь стекла, сияют сосульки с каплями. Там можно было жить три месяца: месяц бесплатно, месяц за полцены и еще один — за полную цену, тогда это было 90 рублей.

– Писательские дачи существовали отдельно от остального поселка?

– Пока жил в Доме творчества, ни разу не удосужился дойти от Кавалерийской до улицы Осипенко, где были отдельные дачи, настолько бурной была жизнь в Доме творчества… А прогуливались в основном по Большому проспекту до высокого зеленого забора, за которым всегда жили первые лица города. Помню, как выходил оттуда Зайков в дубленке, председатель Ленгорисполкома…Сейчас там живет Валентина Матвиенко.

Там было много знаменитых дач: на углу Кавалерийской и Большого обитал Черкасов, справа, где академгородок — Лихачев, ректор ЛГУ Кондратьев… Большой проспект был местом прогулки бомонда: все раскланивались, смотрели, кто с кем, кто с новой женой…

А на литфондовской даче (они не на морской половине Комарово, где Дом творчества и Большой проспект, а на лесной) я впервые побывал в гостях у Юрия Рытхэу. Он обосновался хорошо: провел телефон, повесил ковры... Сейчас на этой даче живет Елена Шварц, но уже без ковров. Восемь лет назад я поселился в ахма­товской «будке». Она тогда вся рассыпалась… Но как-то на кладбище я встретил Диму Бобышева (одного из «ахма­товских сирот»), и с ним был человек небольшого роста, в очках — Александр Петрович Жуков, профессор геологоразведки. Мы приехали в «будку», выпили, он сказал:

«Я восстановлю “будку”». И восстановил.

– Что изменилось за эти годы?

– Комарово и сейчас — зона уюта и доверия. Даже незнакомые люди кажутся близкими… Приятные, интеллигентные лица. Замечательное общество собирается, например, на литературные вечера
в библиотеке. Потом, в Комарово нет грубой архитектурной агрессии. Даже новые дома в основном удачные. Один, правда, выделяется — такой красный, его построил местный авторитет. Как раз напротив губернаторского забора. Тяжелые стены, окошки-бойницы. Но этот дом уже тоже стал раритетом, и его показывают экскурсоводы. В общем — дух «маленькой культурной столицы» в Комарово пока еще не исчез.

А вот дальше, к Репино-Ленинскому — там ужас. Дворцы стоят стеной. Я бы в этих коттеджных поселках не прожил и дня. Эта роскошь — невыносимая. Казарма миллионеров. Жить скученно, видеть одни и те же лица — тюрьма! Зона. Девушку не привести, а приведешь — тут же все глянцевые журналы об этом напишут. По мне — лучше в избе жить, где-то на глухом озере. Или — как я сейчас.

Но и в Комарово жизнь, увы, меняется. «Великосветская миля», где гулял бомонд, опустела…Промчится джип, заедет за глухие ворота, и кто там — неизвестно. Может, и хороший человек. Ирина Снеговая, наш главный «комарововед», говорит, что новые обитатели — нормальные люди, с ними можно разговаривать, некоторые даже помогают — библиотеке, например.
Но теперь самое частое место встреч — продуктовый магазин напротив станции. В советское время комаровские магазины были заметно лучше, чем в городе. Сейчас разница сгладилась. И комаровские «центры общения» нивелируются, стираются. Раньше, конечно, все было занятней. Какая жизнь шла на даче Черкасова, в домике Евгения Шварца! На Большом проспекте — дача Соловьева-Седого, известного жизнелюбием и гостеприимством. Когда ему не разрешали больше выпивать, он шел с гостями в «шалман на пригорке» — продолжить беседу. Пригорок (недалеко от станции) остался, шалмана, куда и академики забегали пропустить рюмочку, нет… У станции есть пивная с навесом, но там неуютно. Бушует алкогольный плебс, радиопопсу невозможно выдержать больше минуты… Остался, пожалуй, только дом Гранина, куда еще ходят интересные гости. Дачи Литфонда, увы, дряхлеют — там нынче не разгуляешься. Мы надеемся на возрождение Дома творчества с новым энергичным директором, Иваном Николаевичем Овинцевым. Глядишь — и толковый ресторан там появится и станет местом общения достойных людей. Не обязательно богатых, но — интересных.

– На литфондовской даче действительно хорошо пишется?

– Конечно. Я сижу на террасе, под окнами метров на десять, до самой ограды —
шикарные сосны, бегают ежи, белки, дятлы себя ведут нагло. Есть на чем отдохнуть взгляду, когда отводишь глаза от компьютера. Наш общий участок огорожен частоколом, и внутри образовался заповедник. А на других участках слышен звук электропил, огромные самосвалы с грохотом сгружают доски. Все ежи сбегаются к нам.

– Вы себя ощущаете хозяином, арендатором, жильцом?

– Это общий участок, принадлежащий Литфонду, на нем шесть домов, в каж-
дом — по две семьи. Ахматова жила

в «будке» одна, и то ей было тесно. Мы делим «будку» с коллегой, мне досталась терраса. Тем не менее душа уже привыкла. Здесь я написал четыре книги,
и комаровские впечатления в них весьма существенны.

Когда мы туда приехали, еще мой отец был жив. Он работал на маленькой терраске, писал научные труды, воспоминания о своей потрясающей жизни. Потом он уже вставал с трудом. Вместе с комаровскими зарисовками, с историей его удивительного ухода из жизни получилась довольно сильная вещь: «Комар живет, пока поет». «Горящий рукав» — о прожитой литературной жизни — написан там же. В 12-м номере журнала «Звезда» напечатан мой рассказ «Мошки и пушинки». Я сидел на террасе и смотрел: мошки и пушинки очень похожи, но летают по-разному. Озеро, в котором мошки топятся вечером стройной колонной, потом волны изгибают ее буквой «зет». Кладбище, где тля вдруг оплела деревья паутиной, словно саваном, превратив их в мумии. Мир всюду страшен и прекрасен. Но лучше всего это видно на природе. Сейчас пишу цикл рассказов «Сказки Щучьего озера». Так что Комарово — место в литературном плане весьма урожайное. Самая лучшая «натура».

– Полно, Валерий Георгиевич, раньше вам тени от гвоздика на обоях хватало для рассказа. Или поменялся угол зрения?

– Да нет [рукой — в монитор], вон у меня сколько новых вещей в работе. В Комарово увидел — в городе написал.

– Из чего складывается сегодняшняя комаровская жизнь?

– После работы можно сесть на велосипед и поехать на Щучье озеро. Это культовое место. Туда съезжаются все, в том числе и знаменитые, и богатые (все-таки частного озера ни у кого нет). В заливе купаются главным образом приезжие, а местные предпочитают «Щучку».

Интересно проезжать мимо кладбища, где Ахматова и множество других выдающихся людей, и думать, здесь ты будешь лежать или не здесь. Стоит сюда стремиться (сейчас туда попасть уже сложно), или пусть пока вопрос этот останется нерешенным?

Потому что вдруг решишь — и сбудется, причем скоро. Пока что у меня получилось все, что хотел... Так что в этом вопросе — пока воздерживаюсь. Пока не надо. Пусть лучше сохраняется сладкая неопределенность. Тем более многим писателям (вернее, их родственникам) в просьбе о комаровском кладбище отказано...

– Неужели это так важно?

– Сам я за этот вопрос — важно ли, где лежать, — вплотную еще не брался. Может, лучше как-то вообще раствориться в космосе. Но многие придают этому большое значение. Все-таки Ахматова здесь лежит, Лихачев… И довольно много уже знакомых. Хорошая компания.
Помню, Виктор Кривулин, когда умирал, настаивал: или Александро-Невская лавра, или Комарово… Не вышло.

Если и на комаровском кладбище, как в магазине, все будет определяться лишь «ценой вопроса» — еще одна зона культуры исчезнет.

– Комарово — это статус?

– В общем, да. За забором Дома творчества начинаются дачи Конституционного суда. У нас даже сторож общий. Раньше там были дачи обкома, жили партийные начальники. Комарово и сейчас самое элитное место. Но если здесь останутся лишь начальники и Газпром, прежняя прелесть исчезнет. Им же самим будет скучно.

 — У вас не было желания обзавестись собственным домом?

– Мне должность председателя петербург­ского Союза писателей никаких материальных благ не принесла. Я уже на третий срок пошел, но это чисто общественная работа. Я надеюсь, что Комарово еще продержится в прежнем статусе и тень писательских привилегий в нем сохранится.

– Будет ли город развиваться в эту сторону, постепенно осваивая все новые территории, населяя их новыми людьми?

– Это, наверное, неизбежно. Но думаю, что Комарово все же сохранит оттенок некоторой изысканности и привилегированности. Если это все накроется — будет очень грустно. Исчезнет важный, уникальный кусок жизни нашего общества. Это беда. Одно лето я снимал дачу в Сосново — там совсем другое настроение. Очень агрессивная среда. Но пригород для жизни необходим. Там — легко, все тяжелое как бы оставляешь в городе, до зимы.

Я еще Пушкин очень люблю. Мы приехали в Ленинград в 1946 году, родители работали в ВИРе [Институт растениеводства. — «Пр.»], и лето мы проводили в Пушкине, где были плантации ВИРа, английский городок в стиле модерн, у Коло- нистского пруда… Там прошло мое детство. Парки и замки были еще запущены после войны, поэтому особенно таинственны и заманчивы.

– Где вы еще бывали?
– В Эстонию очень любили ездить. Какие прекрасные там хутора! Еще — у нас с другом был катер, мы проплыли всю Ладогу, потом в северной части затонули в шторм. Выбрались на берег — и там оказалось так красиво, что мы туда ездили еще много лет.

Таких пригородов, как в Питере, нет нигде. Ощущение гениального пространства вокруг Петербурга — это очень здорово. Можно приплыть, можно на электричке попасть в рай. Если мы это загубим без­думной человеческой активностью, напором — город станет беднее, без окружающей его зоны счастья и он потеряет свой дух.

Уже и в городе мы много потеряли. На углу Невского и Большой Морской был знаменитый книжный магазин, куда Набоков еще мальчиком ездил, теперь там — пустое помещение, лишь мигают денежные автоматы банка… Закрылись пирожковая «Минутка» с прекрасными пирожками, уютнейшее «бомондовое» кафе «Север», молочное кафе «Ленинград», где горожане обожали завтракать, сосисочная мясокомбината, где было принято обедать, встречать знакомых и общаться, вкуснейший «Кавказский» — для дружеских загулов… Улетели вместе с безумными ценами «Европейская» и «Астория», даже тени прежнего оживления там нет. Город — будто для приезжих. Невский проигран. Он сверкает, но он пуст. Сплошные суши — это не наше. Именно петербургских, любимых, «намоленных», популярных мест на нем не возникает. Только что-то откроют, и снова, глядишь, ремонт.

Важна аура, история места. Приходишь и чувствуешь: ты среди своих. И это должно быть сделано для самых разных групп населения! Создание таких мест культуры, духовности, приятельства — это должно быть постоянной, целенаправленной политикой городского начальства. Какая-то группа умных, талантливых людей, понимающих толк в выпивке, еде и общении, должна вернуть нам наш Невский. Ведь, если не ошибаюсь, город — для нас?

– Как создать очаги привлекательности, уюта? Особыми привилегиями? Скидками? Сдавать дачи писателям дешевле, чем всем остальным?

– Пока именно так и происходит. У моряков, скажем, тоже должно быть какое-то свое «пригретое» место. Каждое сословие надо уважать, думать, как ему польстить. Если об этом не заботиться — вместо разнообразного, дееспособного общества образуется толпа людей «без определенных занятий». Если все определять только деньгами, то из всех профессий останутся лишь банкиры. Как им тогда, бедолагам, жить?

Еще один способ защиты от агрессии — это бедность. Немножко отделиться от бешенства богатства. Зона дачных домиков не должна быть роскошной, чтобы туда не стремились люди другого круга. Но
и стирать с карты писателей совсем — очень большая глупость.

– Превратить Комарово в оазис бедно­сти — это непросто…

– Надо сохранить прежнее значение Комарово. Если оставить лишь принцип денег и административный ресурс — слово «Комарово» скоро утратит свое прежнее значение. Должны быть какие-то еще законы кроме рыночных. Нужны правила игры, которые не противостоят рынку, но как-то его корректируют. Возможно, группа авторитетных людей может их устанавливать. Официально это не закрепить. Группа профессионалов в среднем вырабатывает правильное решение.

– И кто решит, кого считать писателем, кого нет?

– Раньше это было определено очень четко — «корочками», которые тоже зря не давали. Но и теперь надо не терять сословие писателей, не лишать Союз писателей возможности существовать… А уж если будет сообщество профессионалов — оно разберется, кто чего достоин. Это относится, я думаю, ко всем профессиям.

– То есть вы полагаете, что коллектив из профессиональных писателей может грамотно разобраться в проблемах градостроительства, территориального планирования?

– В планировании — нет, но с табелью о рангах — пожалуй. Потому что нельзя оставлять деньги единственным критерием.

– Письмо против «Охта-центра» вы, однако же, написали и подписали. Хотя вам как председателю СП по рангу вроде бы как раз и не положено.

– Оттого, наверное, меня не очень ласкает нынешняя власть. «Охта-центр» — такой громоотвод для интеллигенции. Идешь, протестуешь — и ты уже вроде бы смелый. Обижает то, что они с нами не разговаривают, даже и не пытаются чем-то прельщать. Надменность такой политики как раз и настроила интеллигенцию против. Для нас эта башня — пуста. Нам ее не за что любить. То ли действительно у них нет талантливых пиарщиков, то ли они высокомерны специально. Лично я, руководитель большой писательской петербургской организации, никакого «доброго слова» от них не услыхал.

За что их любить?

Будем мы создавать живой Петербург — или нам видеть до конца дней лишь безлюдные бутики, никому не понятные банки, занимающие лучшие адреса, и сплошные офисы, «со стеклянными глазами», не выражающими ровно ничего? Нет человека, который бы «сочинял» наш город. Даже богатство у нас выглядит как-то однообразно.

– Блестит, но не радует?

– Да и не блестит даже, вот в чем дело. В бутиках — роскошь из рванины. Попыт­ка дешевку сделать дорогой. И в книгах то же самое. Обидно отступать перед богатством, но совсем уж неохота уступать убожеству.

Внушают, что сейчас время легкой литературы — но и тут мастеров нет! Ни эротической, ни приключенческой, ни качественных боевиков — нет! Вообще понять невозможно, кто кого и зачем убил. А если ты на основном рабочем месте гонишь туфту, и это стало уже всеобщей нормой, то и на все заработанные деньги ничего уже не купишь, кроме туфты.

Порой приходишь в гости к богатому человеку — и сердце сжимается. Какой жулик выстроил ему этот «вокзал», который хочется сразу покинуть? Хоть открывай курсы для богачей: в чем настоящая
роскошь…

– В свое время критики Вайль и Генис приклеили вам звание мастера «петербургского гротеска». А жизнь показала, что это все и не гротеск вовсе…

– Как же не гротеск? Помню, один мастеровой сколачивал новое крыльцо к «будке», а когда придвинул его — ступеньки вели выше крыши! Не рассчитал.

Строители-узбеки, которых сейчас в Комарово больше, чем людей всех других национальностей, обновляли платформу, но почему-то убрали лесенку, по которой от кассы можно было быстро подняться. Теперь, когда опаздываешь, выбирай: или успеешь в кассу, но не успеешь на платформу, или — наоборот.

Как-то, торопясь в отчаянии, по очень скорбному поводу, я решил: «А! Поеду!» Платформа была пуста, только в самом начале ее целовалась какая-то парочка. Ну, это уж, решил я, точно не контролеры. Электричка подошла, они разомкнули свои объятья — и у обоих на груди сверкнули бляхи контролеров! Это было уже больше смешно, чем страшно, и главное — абсолютно мой сюжет. Когда пишешь долго и узнаваемо — жизнь начинает подстраиваться под твою прозу.

Дмитрий Синочкин, Анастасия Ясинская


 

если понравилась статья - поделитесь:

февраль 2010