От своих…

В Смутное время-то и кончилась великая история тогда уже Великих Лук. Великими они стали с 1406 года, а впервые упомянуты в летописи в 1196-м. Когда в 1580 году этот город штурмовали польские войска венгерского полководца Стефана Батория, избранного польским королем, то очевидцы писали, что Великие Луки превосходили по размерам Вильно, город,  в котором только что Стефан Баторий основал университет. Пять тысяч домов, сорок церквей — цифры для конца XVI века внушительные.
Позорное пятно в биографии Стефана Батория — взятие Великих Лук. Город был захвачен во время мирных переговоров. Боялись упустить добычу. Ворвались и разграбили до основания. Затем город вновь поднялся и был убит уже в Смутное время. Своими. В 1610 году его выжег воевода Григорий Леонтьевич Валуев, а добил спустя некоторое время князь Семен Гагарин. «И русские люди с Лук Великих разошлись по городам Московского государства, а Луки Великие покинуты пусты и без остатков».
Только в России могли появиться такие поговорки, как «Бей своих, чтобы чужие боялись» или «Кому от чужих, а нам от своих». Ну да, ну да… Как там написано в блокадном стихотворении московского поэта Виталия Пуханова: «Пусть узнает враг любой, что мы сделали с собой». Как там пел Александр Галич: «Опять над Москвою пожары и грязная наледь в крови, но это уже не татары. Похуже Мамая — свои…»
Что-то такое было в этой местности и окрестности, когда-то пограничной, а потом ставшей глубокой провинцией, что вышибало вот эту искру — «от своих…» Царедворец и консерватор Константин Случевский не мог не описать лихую жизнь диких великолукских помещиков XVIII — начала XIX века в книге «По Северо-Западу России». Золотой век, знаете ли, екатерининские орлы. «Григорий Михельсон (…) помещик самых диких свойств, совершал набеги на Великие Луки и Невель, причем пускал в ход даже дарованные отцу пушки; тучею носились михельсоновцы по улицам городов; купцы запирали лавки, женщины прятали детей и скрывались сами, так как не было суда и расправы над именитым баричем». Именит был Григорий Иванович Михельсон своим отцом, Иваном Ивановичем. Да-да, тем самым победителем Емельяна Пугачева. Собственно, и пушки вместе с бриллиантовым перстнем были ему подарены матушкой императрицей за спасение Отечества от… своих. Будь я Борхес, обязательно бы написал какую-нибудь мистическую новеллу про то,
как дух свирепого бунтовщика переселился в тело сына его победителя.
Но я не Борхес. Тем более таких оригиналов в великолукском уезде хватало. Во всех, что ли, дух Пугачева переселился?
«Десять лет лютый помещик Алексей Орлов безнаказанно грабил соседа своего Василевского. Отбивал у него скот, увозил рожь, хватал и насиловал девушек; тщетно Василевский искал суда, Орлов сек заезжавшего к нему для допроса исправника (участкового милиционера — Н. Е.) и то побоями, то подачками замазывал рты корыстолюбивым подьячим. Случайно сошлись они на молитве в церкви Святой Троицы (построена в 1600 году, в 1732-м перестроена, в 1936-м снесена — Н. Е.) «Не молись, — говорил Алексей Орлов, гордо сидевший на стуле у левого клироса, стоявшему на коленях и горячо молившемуся Василевскому, — не молись иконе, молись мне: захочу — помилую, захочу — погублю».
Во времена Екатерины II крепостное право приобрело характер самого что ни на есть античного рабства. Орлов был не царь, но бог для своих крепостных, а раз он для кого-то был богом, то почему бы ему не стать богом и для кого-то другого? Логически и психологически вполне объяснимый феномен. Плюс своеобразное, право же, восприятие современной Орлову европейской беллетристики и философии. Бога нет, и выдумывать Его не надо. И без Него хорошо. Есть сила, власть, богатство, короткий отрезок жизни на этой земле и исчезновение. Ну так я (Алексей Орлов) и проживу этот короткий отрезок, как бог.

«Вольный ветер веет, реет…»

Просто удивительно, почему моему приятелю так нравится «Мелкий бес» Федора Сологуба (Тетерникова). Он и мне его проповедовал или пропагандировал. Меня дернуло от этой книжки, как от электрического тока. Нет, наверное, это очень талантливо. Очень. Но такая мерзость прет, какое-то такое… Боюсь написать это слово, а все же придется: человеконенавистничество. Впрочем, если написать «мизантропия», получится как-то пристойнее и даже приемлемее. В конце концов, за что нас так уж любить? Может, потому и заповедано: любить, что это — трудно?
В общем, приятель пригласил меня съездить в Великие Луки. Не то чтобы просто так пригласил. Чем-то я ему там должен был помочь, погрузить вместе с ним что-то. Поскольку польза от меня как от физической рабсилы невелика, то это была своеобразная деликатность.
Не просто так покататься, а помочь.
Всю дорогу в машине гремел его и мой любимый «Рабфак». За окнами мелькали леса и перелески, озерца и болотца под яростный рев: «Алеша Попович — крутой браток, Добрыня Никитич — мееееент,
а Муромец лег на Ближний Восток и бьется за каааждый цент! Раньше, раньше все было не так: летал Гагарин, играл “Спартак” и шли вагоны на целину! Какую…» ну и так далее. Смешная песня.
Притормозили у здания агрофакультета великолукской сельскохозяйственной академии на набережной Александра Матросова. Приятель пошел договариваться, но не в академию: что ему в ней делать? А я вышел из машины и уперся взглядом в мемориальную доску. Кажется, это единственная в Рос-
сии мемориальная доска, посвященная этому писателю. «На этом месте стояло здание 1-го городского училища, в котором в 1885–1889 годах служил Федор Сологуб /Федор Кузьмич Тетерников/, поэт, прозаик, педагог». Я фыркнул, потому что невольно продолжил: «…и обес-
смертил это училище в самом знаменитом своем произведении, сатирическом романе “Мелкий бес”».
Я полюбовался на доску, на удивительное изображение Сологуба: монгольфьер поднимается в воздух благодаря горящей под ним книге, а на монгольфьере — лицо Федора Сологуба. Не очень понятно, но многозначительно. Книги горят, но не сгорают, зато поднимают в воздух придумавших их писателей? Не знаю. Потом поглядел на речку Ловать. А тут и приятель вернулся. «Ты специально меня подкатил сюда?» — спросил я. —«Нет,
а что?» — Я молча указал на доску. Приятель прочел и поразился: «Вот это да… Он здесь жил?» — «Нет, жил он не здесь. Здесь преподавал математику и по совместительству физкультуру». — «Физкультуру?» — «Да, а что тебя удивляет? По всем фотографиям видно, что Федор Тетерников был крепкий мужик, даром что в пенсне. И стихи у него крепкие, мускулистые. Из всех поэтов начала ХХ века он, Маяковский и Михаил Кузмин самые метрически одаренные, самые умелые… по-моему». — «Не знаю, как стихи, но роман…»
Я поморщился. Не люблю этот роман (впрочем, вы это уже знаете). Но спорить не стал. Искусство, как вода, кого-то держит, кого-то — нет. Я сказал: «А ты не знал, что Сологуб описал в “Мелком бесе” Великие Луки?» — «Нет…» — «Более того, это роман а clef». — «Что?» — «Роман под ключом, то есть с откровенными прототипами. Это обнаружила Белла Улановская. Была такая замечательная женщина в Ленинграде. Вот она писала действительно великую прозу. “Осенний поход лягушек”, “Путешествие в Кашгар” — шедевры. Изданы только были в России спустя много лет после того, как написаны. Ну, это уж как водится. Она была охотницей. Настоящей охотницей на кабанов, медведей. Кроме того, она была исследовательницей творчества Федора Сологуба и Федора Достоевского. Вот она-то в 1969-м и опубликовала письмо сослуживца Сологуба по великолукскому училищу, написанное в 1928 году, в котором все прототипы романа названы поименно». — «И Передонов?» — «А то! Иван Иванович Страхов. Учитель русского языка и словесности. Жил с любовницей, которую выдавал за свою сестру. Белла Улановская подняла архивные документы, из которых явствует, что Сологуб едва ли не документально точно изложил историю этого психа, кончившего свои дни в психиатрической лечебнице. Собутыльник Передонова Володин — учитель столярного дела Портнаго, кажется. Да там все зафиксированы. Хорошо бы переиздать этот роман с обильным комментарием, биографическим и краеведческим». — «Да он и без комментария хорош, — сказал мой приятель. — Как они дерьмом все стены перемазали!» И весело засмеялся.
Я ничего не ответил. Подумал: «Как странно, именно здесь Сологуб начал писать стихи. Красивые стихи». Писал, что здесь «печать божественного духа (…) не напрасно получил». По-моему, чуть ли не первое его стихотворение: «Каждый день люблю подняться / я на вал и, стоя там, / городским подивоваться / улицам, церквам, садам. / Как за белою вуалью, / очертанья смягчены, / и закутанные далью / шум и крики не слышны. / Вольный ветер веет, реет, / как внизу не веет он. / И, кусты качая, деет / легкий, хрупкий перезвон». И вот под этот-то «легкий, хрупкий перезвон» взял и сочинил такую злую жуть, как «Мелкий бес». Не то чтобы сочинил — записал и запротоколировал… Для вечности. Странная на него легла «божественная печать». Впрочем, какая есть. Вернее, какая была в этом месте и в это время.